Показаны сообщения с ярлыком литература. Показать все сообщения
Показаны сообщения с ярлыком литература. Показать все сообщения

Cuervo Kutkh

El cuervo Kutkh
Estaba volando sobre el mar y océano,
Estaba volando por mucho tiempo,
Y se cansó muchísimo,
“Mis alas necesitan un descanso”, -
Pensó Kutkh, y se preparó
Para sentarse en algo,
Además,
Había una llovizna en el este,
Y el viento comenzó a soplar.
Sólo el agua estaba en todas partes,
En donde echara el vistazo.
La tierra estaba desierta
Y abandonada
Durante muchos y muchos años.
Y Kutkh decidió a acondicionarla:
Al atardecer
Resucitó del fondo del mar
Una isla en forma de los peces


Hay una leyenda según la cual Kutkh tomó la tierra del mar y fue a esquiar por esta tierra. Dondequiera que iba, se formaban las cuencas, barrancas,valles. En los bordes se formaban las altas montañas. Y para que no se congelara todo lo vivo en la tierra creada, Kutkh sopló con su aliento
caliente en las altas montañas y aparecieron los volcanes majestuosos.En su vida anterior los nativos de Kamchatka se llamaban a sí mismos como hijos del cuervo Kutkh.
Летел над морем-океаном
Когда-то ворон-Кутх,
Летел так долго,
Что устал он,
Пусть крылья отдохнут, -
Подумал Кутха, приготовясь
Присесть на что-нибудь,
К тому же
Шла с востока морось,
И ветер начал дуть.
Но лишь вода была повсюду,
Куда ни кинет взгляд.
Край был пустынным
И безлюдным
Века-века подряд.
И Кутх решил все обустроить:
Поднял с морского дна
Он с очертаньем рыбы остров
К закату сумрачного дня.

Ⓒ Нина Бережкова



Так говорят легенды.С преданьями старины сложно спорить.Значит так оно и было.Когда-то давно Ворон Кутх создал Землю не похожую ни на что из того,что было создано.Живую и тёплую,умеющую дышать.Хрупкую и суровую.И очень добрую.Землю которая никогда не знала войн,потому что ей изначально было чуждо зло.С этой легенды и начинаются мои истории о земле - Камчатке

" I am happy!"motif from an itelmen khodila


I am very happy!
Oh,the fall has turned yellow
The forest has become very bright
It is becoming golden up to the sky!
-Why to the sky?
-Because the sun is shining !
photo:Kiril Uyutnov

Призрачная земля Жуана да Гамы

В 1739 году Мартын Шпанберг вышел из Больше- редка во второй «японский вояж». Его манила и призрачная Земля Жуана да Гамы, которую Делиль помещал против Камчатки. На всякий случай Делиль советовал для поисков Земли да Гамы спускаться от Камчатки на юг к Земле Компании, не менее призрачной.


«Карта географическая части дальневосточной Сибири и Тартарии, а также новых земель – Камчатки и Японских островов. Составлена Ив. Кир. Кириловым на основании карты геодезистов: Ивана Евреинова и Федора Лужина, посланных Петром I в 1719 г. для исследования вопроса о том, соприкасается ли Азия с Америкой, и на основании китайской карты, присланной императором Кам-хи Петру Великому»)
"Морские были. Командоры в пути." Пётр Северов






Корабли Шпанберга побывали у первых Курильских островов, а затем прошли там, где должна была находиться Земля да Гамы, но не встретили ничего, кроме морской пучины.

Зато Шпанберг вскоре подошел к Японской земле, простоял возле нее один день, а потом двинулся к северу. Там он увидел группу островов, покрытых густой зеленью. Шпанберг дал им названия Цитрона, Фигурного, Зеленого, Трех Сестер.

На островах высаживался геодезист и рудознатец Симон Гардебол — тот, что ранее состоял в отряде Щестакова и Павлуцкого. Шпанберг после этого посетил остров Матсмай (Хоккайдо) и вернулся в Большерецк.

Лейтенант В. Вальтон, спутник Шпанберга, отделившись от него, отыскал Японию, побывал у острова Хондо. Русские даже посетили дома японцев. Штурман Лев Казимеров расхаживал по японской «слободе» между деревянными и каменными домами и лавками, рассматривал фарфор, пестрый шелк, ел засахаренную редьку и покуривал японский табак. Когда Казимеров возвращался на корабль, его сопровождали японцы. Один из них преподнес Вальтону серебряный кувшин с красным вином.

Вальтон вернулся на Камчатку. Распивая с Крашенинниковым японское виноградное вино, он рассказывал, что в Японии много винограда, золота, жемчуга и сорочинского пшена. Земли Жуана да Гамы они не нашли, а Земля Компании и Земля Штатов оказались всего-навсего только островами Курильской гряды. Так исследователям открывалась истина.

Дмитрий Лаптев, оставшись на зимовке близ устья Индигирки, тревожился за судьбу своего корабля «Иркутск», вмерзшего в лед. Это было в конце 1739 года. В письме к Николаю Головину исследователь все еще надеялся, что сумеет достичь Колымы, обойти Чукотский нос и бросить якорь у берегов Камчатки.

Лаптев знал решения Адмиралтейств-коллегии: она не сомневалась в том, что с Колымы до Анадыря уже хаживали морем и что нет никакого «сходства» Америки с Азией. Поэтому Дмитрию Лаптеву и надлежало морем или сушей добраться до Камчатки и Анадыря и подробно выяснить истинное положение Чукотского носа. Адмиралтейств-коллегия уже знала, что Чукотский нос «далече в море протянулся» только благодаря старым, недостоверным картам. Все же Дмитрию Лаптеву не удалось пробиться к Камчатке сквозь торосы Ледовитого океана. Но налицо стремление к великому предприятию — исследованию каменного порога, разделяющего два океана и сторожащего путь к Большой земле и Камчатке.

Снова Земля Жуана да Гамы!

В апреле 1740 года Алексей Чириков просил Беринга дать бригантину, на которой Шпанберг ходил в Японию. Чириков рассчитывал осмотреть все места, что лежат «от Камчатки меж норда и оста, против Чукоцкого носа и протчия западной стороны Америки». Но Беринг отказал Чирикову, ссылаясь на то, что его предложение противоречит инструкции, врученной капитан-командору в Петербурге. Надо искать Землю Жуана да Гамы!

В столице в свое время Берингу навязали сокровище в виде Людовика Делиля де ла Кройера. Это был сводный брат Жезефа-Николя Делиля, выписанный последним в Россию. Недоучившийся семинарист, а затем офицер французской службы в Канаде, де ла Кройер считался «профессором астрономии».

1727–1730 годы застали де ла Кройера на русском Севере. Он определял там широту нескольких пунктов в Архангельской губернии и на Кольском полуострове. «Недостойный наблюдатель» делал при этом грубые ошибки. Только потом выяснилось, что истинная широта Вологды или Тотьмы не соответствует вычислениям де ла Кройера. Данные, полученные в итоге путешествия в Кольский острог, де ла Кройер придерживал у себя или у своего брата. Ивану Кирилову приходилось требовать от Делилей все эти материалы.

Осенью 1740 года де ла Кройер появился в Большерецке на Камчатке. Его сопровождали служители, которые на самом деле занимались запретной торговлей пушниной, а выручкой делились с «астрономии профессором». Красильников, помощник де ла Кройера, определял положение Охотска, Большерецка и Петропавловска, но знатный иностранец все эти труды молодого исследователя приписывал себе.

Вечно хмельной от самогона из камчатской сладкой травы, Людовик де ла Кройер не расставался с картой, составленной его братом перед отправлением Великой Северной экспедиции. Южная оконечность Камчатки на этой карте была сильно повернута на запад. Прямо против мыса Лопатка находилась Земля Компании, справа от нее простиралась Земля Жуана да Гамы, а слева — Земля Иезо. На этих трех китах и держались все познания Жозефа-Николя Делиля относительно севера Восточного океана.

Кроме карты Делиля мореплаватели получили в Петербурге чьи-то наброски — виды Земли Иезо, какой она должна открыться с моря. Тут же были написаны названия разных местностей Земли Иезо, указаны якорные стоянки, заливы и даже исчислены морские глубины.

Возможно, эти, с позволения сказать, лоции составлял тоже Жозеф Делиль Рассматривая эту стряпню, спутник Беринга и Чирикова, честный офицер русской службы Свен Ваксель переходил от громкого смеха к гневному возмущению. И Мартын Шпанберг утверждал, что он сам не имел права вводить людей в заблуждение и наносить Землю Иезо на карту, хотя и видел к северу от Японии несколько больших островов. Он мог бы поспешно отождествить их с Землей Иезо, но к чему прибавлять к старым небылицам новый вымысел? Так рассуждал Шпанберг.

«Не нужно особых усилий и не требуется большой учености, чтобы, сидя в теплом кабинете, на основании отрывочных сообщений и произвольных догадок, вычертить подобные карты», — говорил Свен Ваксель

Но Делиль де ла Кройер притащил с собой и разложил на столе карту своего сводного брата. Это произошло в мае 1741 года в Петропавловской гавани на Камчатке.

Де ла Кройер торжествовал. Совет офицеров, в котором и он участвовал, постановил плыть от Камчатки, избрав сначала курс «зюйд-остен-остен по правому компасу» до 46° северной широты, то есть к Земле Жуана да Гамы. Если Земли не встретится, надо от 46 «иметь курш остен-норден».

Когда Земля будет отыскана, корабли пойдут подле нее «от оста к норду и от норда к весту». В том случае, если Земля будет простираться «меж зюйда и оста», то следует плыть на восток, пока Земля не покажется вновь. Вдоль берега корабли начнут подниматься к северу до 65° северной широты, а потом повернут на запад к Чукотской земле. Тогда будет известно, «сколько меж Америкою и Чукоцкую земли расстояния».

Делиль де ла Кройер вскоре взошел на борт пакетбота «Святой Павел» для… «показывания верного пути» Алексею Чирикову, как писал потом об этом уже в Париже Жозеф-Николя Делиль.

Беринг на корабле «Святой Петр» шел вслед за Чириковым. Земли Жуана да Гамы не было и в помине. Под широтой 46°9' Беринг приказал переменить направление.

Двадцатого июня 1741 года на море были буря и туман. Вокруг — водные просторы, никакой Земли да Гамы не было видно. Французу оставалось утешать себя травяным самогоном да воспоминаниями о своей службе в Канаде.

В 1885 году


- В отчетах командиров говорилось, что большая часть чукчей говорит по английски, говорилось о промысловой и торговой деятельности американцев у всего нашего северного побережья; оценивая эту деятельность, приходили даже к выводам, что изгнание иностранцев из пределов наших вод равносильно обречению инородцев на голодную смерть.
Такой характер отчетов естественно должен был оказывать влияние на неопределенность инструкций, даваемых командирам крейсеров, а как следствие этого и на нерешительность действий их при встречах с иностранными хищническими судами.
Таким образом, de facto иностранцы владеют нашим Севером, русские же предприниматели, не рискуя выдержать с ними торговой конкуренции, не отваживаются предпринимать дела в таком отдаленном уголке, а между тем барыши, получаемые с него иностранцами, не были тайной для русских.

И вот весною 1885 года владивостокский купец г. Линдгольм снарядил свою китобойную шхуну «Сибирь», снабдил её товарами для опыта торговли с инородцами Севера и отправил её с инструкциею обойти всё побережье Камчатки и, если бы оказалось возможным, дойти до мыса «Сердце Камень» в Ледовитом Океане.
На этой же шхуне, по распоряжению генерал-губернатора, отправился и я с целью привезти возможно полную картину жизни Севера.
Чем дальше подвигались мы на север, тем реже становились селения и за мысом Олюторским лишь изредка попадались отдельные юрты. Уже начиная с деревни Вивники плавание нельзя назвать безопасным. Карты берегов до самого Чукотского полуострова нет и мы каждую минуту рисковали наткнуться на какой-нибудь подводный камень.

А. А. Ресин «Очерк инородцев русского побережья Тихого океана»
Известия ИРГО, том 24, 1888 г.



Борис Зенкович "Вокруг света за китами"

Осенью все упрощается.Волны берут в осаду песчаный вал.


Черный песок побережья Тихого океана.
Тундра расшита ягодой.
Здесь человек не нужен.
Жизнь проста,
Как жестяная кружка.
Проточив дно
Ржа берет Твою душу…
Черный песок заливов Тихого океана!
Холодный, как одиночество.
Рассыпчатый, как убеждения.
Муравей мегаполиса!
Горсть песка тяжелей и правдивей, чем вся твоя жизнь.
Может быть, это все, что останется:
Камчатский черный песок — крошево из вулкана.
Осенью все упрощается.
Ветер. Немного гор.
Жизнь — промокший патрон:
Больше не выстрелит, а выбросить жалко.
Волны берут в осаду песчаный вал.
Лес туманен и пуст.
Наплывает флотилия туч.
В зубьях скал эту бухту убитою уткой зажало.
Кровоточит брусника.
Шиповник кладет поклон.
Рассыпанной дробью шикша чернеет в травах.
Здесь уместней не вопль, а скорее стон.
Крыла перебитого трепет.
Поджарый
Спаниель бежит к птице,
Виляя хвостом, рыча.
Черный песок Камчатки. Пепел на влажной ягоде.
Медвежьи следы. Полчища кедрача.
Ничего лишнего.
Север.
Песок.
Правда.

© Кирилл Алейников

Aux officiers et matelots morts à Petropawlowski.

Офицерам и матросам, погибшим в Петропавловске.

В чужой земле, холодной и сырой
Им упокой судьба определила.
Над морем, под заснеженной горой
Простым крестом отмечена могила.
Их больше нет. Не наша в том вина.
Скорбит душа, глаза туманит влага.
Но вся их кровь Отчизне отдана –
Таков наш долг, во имя чести флага.
2
Став на стезю, что славою манит,
Не знаем, что нас ждёт за поворотом.
Но кто погиб, не должен быть забыт,
Навеки слава храбрым патриотам.
Красив был их последний день и час,
Их окрыляла гордая отвага.
Вот образец для каждого из нас –
Идти под пули ради чести флага.
3
В холодный день, ни солнце, ни туман,
Нас берег встретил пушечным ударом.
Но сердце смельчака, не чуя ран,
При звуке пушек вспыхивает жаром.
Кипело море, дыбилась земля,
Латала течь британская «Вираго»…
Бежала кровь по доскам корабля –
Таков наш долг, во имя чести флага.
4
Орудия вели тяжёлый спор,
Когда, сойдя на берег полудикий,
Вы поднялись на русский крутогор,
И первыми – герои с «Эвридики».
И вот в бою позиция взята,
И пушки сброшены на дно оврага.
Коль ваша кровь на землю пролита,
Она – за Родину, во имя чести флага.
5
Был Петропавловск крепче крепких скал.
Борта трещали и валились реи.
Был смертоносен наш ответный шквал,
Но часовой ходил по батарее.
Авача эхом вторила пальбе,
Но гордый русский не сбивался с шага.
Презрев опасность, ввериться судьбе –
Вот высший долг, во имя чести флага.
6
Их больше нет. Так решено судьбой.
Герои полегли на поле брани.
Но вспомните, как вы стремились в бой
Тем утром, когда шли за орденами.
Добыть победу, славу заслужить,
Красиво умереть стране во благо.
И в нашей памяти остались жить
Те, кто погибли ради чести флага.

Антуан-Луи де Джиаффери - коммисар с корвета "Эвридика"
1
Loin de la France, et sous un sol humide
Couvert de neige et sans autre ornement
Qu’une humble croix, - plus d’un coeur intrépide
Attend de nous un pieux monument.
Ils ne sont plus, mais notre âme attendrie
De pleurs amers arrosa leur tombeau;
Car tout leur sang coula pour la Patrie –
Nous le devons à l’honneur du drapeau.

2
Dans le métier qui conduit à la gloire,
Nous ignorons quel est notre avenir.
Puisqu’ils sont morts, célébrons leur mémoire.
Ils vivront tous dans notre souvenir.
De leur bravoure ils ont péri victimes,
Leur dernier jour fut pour eux le plus beau.
Quand notre sang a des élans sublimés
Nous le versons pour l’honneur du drapeau.

3
C’était un jour sans soleil et sans brume,
Il faisait froid. Mais d’un français le coeur
Au premier bruit d’un canon qui s’allume
Est enflammé d’une heroïque ardeur.
Le russe était à chaque batterie
Vous ensuiviez le feu comme un flambeau
Car notre sang est tout à la Patrie –
Nous le Versons pour l’honneur du drapeau.

4
Sur votre Chef réglant votre courage,
Vous culbutiez l’ennemi sans effort ;
Et dans ses rangs vous frayant un passage
En vrais héros vous y semiez la mort.
De l’Eurydice un peloton s’avance.
Il s’est déjà porté sur ce plateau
Où votre sang a coulé pour la France –
Nous le devons à l’honneur du drapeau.

5
Vous savez tous quel obstacle invincible
Nous arrêtait à Petropawlowski,
Quand votre bras se montrait si terrible
Rivalisant avec le fier sentry.
On entendait gronder l’artillerie
Dont Avatcha nous rapportait l’écho
Et votre sang coulait pour la Patrie
Nous le devons à l’honneur du drapeau.

6
Ils ne sont plus ! C’était leur destinée,
Mais ils sont morts frappés au champ d’Honneur.
Vous souvient-il de cette matinée,
Où de marcher vous briguiez la faveur ?
C’est qu’il est doux de voles à la gloire
Pour son pays vaincre et mourir c’est beau !
Ils ne sont plus ! célébrons leur mémoire
Car ils sont morts pour l’honneur du drapeau

(à Monsieur de la Grandière, Chef de l’expedition française à Petropawlowski)





Стихи написаны на французском корвете «L’Eurydice» («Эвридика») и вручены его капитану де ла Грандьеру.
Они посвящены памяти жертв безуспешной и кровопролитной атаки Петропавловска союзной эскадрой англичан и французов в августе-сентябре 1854 года. Критическим эпизодом сражения стал десант союзников 24 августа/4 сентября, закончившийся отступлением с большими жертвами. Трупы, собранные на Никольской горе, русские похоронили в городе; тела тех, кого союзники смогли забрали на корабли, были погребены в бухте Тарьинской. Именно эта могила упоминается в 1-м куплете.
Стихотворный размер чуть изменён – в оригинале все строки одной длины, как в песне «Крутится, вертится шар голубой». Но каждое восьмистишие сводится к рефрену – «пюр л’оннер дю драпо» – «ради чести флага». Это понятно: у моряка родина в сердце, а флаг – на корабле. Честь флага дороже смерти десятков людей на чужом берегу. Я сохранил сочетание «честь флага», и размер стал другим.
Поэт употребляет местоимения «они, вы, мы». Смысл их немного разный «Они» – это погибшие французы. «Вы» – это все те, кто участвовал в бою, в том числе, кто не погиб и слушал эти стихи. «Мы» – все военные моряки, долг у всех один, но приказы разные.Сам автор стихов в перестрелках и высадках на берег не участвовал, поскольку должность на корабле имел чиновничью (казначей на корвете «Эвридика»).
2-3 куплет. Речь идёт о сражении 20/31 августа. Английский пароход «Вираго», получивший серьёзную пробоину под ватерлинией, в оригинале не упомянут, а в переводе понадобился для рифмы. Корвет «Эвридика» в перестрелке этого дня не участвовал, повреждения и потери понёс флагманский фрегат «Ла Форт».
4 куплет.
Речь идёт десанте на Красный Яр – (в стихах – «ce plateau»). Превосходящими силами была занята батарея мичмана Попова, который разумно заклепал пушки, забрал порох и увёл орудийную прислугу, не потеряв ни одного человека. Десантники развили над батареей французский флаг, порубили тали и станки, сбросили пушки (числом три) и получили сигнал к возвращению на корабли, в виду приближающегося русского отряда из города. Десант выполнил задачу-минимум, заставил замолчать батарею, контролировавшую фарватер входа в городскую губу.
5 куплет.
Поэт обращается к послеполуденным событиям того же 20/31 августа – говорит о соперничестве ужасающей мощи французского оружия с гордым часовым (le fier sentry). Что за «часовой»?
«Во время перестрелки нас восхищало хладнокровие русского часового, который видел, как падают вокруг наши снаряды, но невозмутимо продолжал вышагивать». (Эд. дю Айи)
«Показателем стойкости русских был часовой, которого не согнали с места наши ядра: он невозмутимо вышагивал на своем посту, а ядра вонзались вокруг; надеюсь, ему посчастливилось уцелеть». (The Illustrated London News, 16 декабря 1854.)
«Рассказывают анекдот о русском часовом, как примере поразительной храбрости. По нем сделали шестьдесят ружейных выстрелов, но ничто не могло победить его стойкости: он продолжал ходить по стенке форта, где был поставлен, не обращая внимания на происходящее. Он уцелел, чего и вполне заслуживал, несмотря на то, что был русский». («Морской сборник», 1854 г., № 12 , со ссылкой на газету Herald.)
Некоторые русские пересказчики полагают, что речь идёт действительно о часовом, оставленном на разбитой и засыпанной щебнем батарее № 1 (на Сигнальном мысу). Но зачем бы супостатам лупить из пушек по одному человеку? Нет, из текста дю Айи очевидно, что речь идёт о батарее № 2, на косе. А расхаживал по ней командир, лейтенант, князь Дмитрий Максутов.

Авача, возвращавшая эхо выстрелов – автор не уточняет, имел ли он в виду берега Авачинской бухты либо вулкан того же имени. Впрочем, супостаты чаще называли «Авачей» Корякский вулкан, который с бухты смотрится очень представительно.



Подвиг коммисара де Джиаффери
Некрупный орёл
callmycow
November 13th, 23:10
Антуан-Луи де Джиаффери - коммисар с корвета "Эвридика", который написал стихотворный реквием "Офицерам и матросам, погибшим в Петропавловске". Корабельный коммисар является гражданским чином морского ведомства и отвечает на корабле за АХЧ, поэтому у пушки он не стоял и в десант со штуцером не ходил (не должен был, во всяком случае); российские коммисары в бою помогали докторам.
Но в стихах автор себя ставит в один ряд со всеми военными моряками, готовыми отдать жизнь за честь флага. Моральное право для такой позиции 32-летний чиновник имел, как рыцарь ордена Почётного Легиона.
За что гражданский чин получил орден?
Предупреждаю, что никакого отношения к камчатской истории это не имеет. Просто захотелось докопаться.
В его досье в канцелярии Ордена есть автобиография, но там Джиаффери обходится скромным намёком:
"После случая со спасением на Антилах, о чём сообщалось в "Annales Maritimes" и за что меня представили к награде, министр военно-морского флота, герцог Монтебелло, решил, что я заслужил крест Почетного Легиона, и 19 декабря 1847 г. я был посвящён в рыцари. Мне было 24 года".
(По моим подсчётам, герою было всё же 25 лет, но неважно.)
Упомянутая статья в "Морских анналах" нашлась не сразу. Я знал, что речь должна идти о кораблекрушении. Нашёл, наконец, указание, что в марте 1847 года коммисара 2-го класса де Джиаффери перевели с парохода-авизо "le Castor" на шхуну "la Gazelle". Оба судна служили на Антильской станции, на Мартинике, но ни то, ни другое в крушениях замечены не были. Однако поиск имени Джиаффери в сочетании с "Газелью" вывел на искомую статью.
Крушение потерпело судно загадочной масти - pirogue de ronde. Меня проконсультировал, спасибо, Алену Ле Саж, он с Мартиники, он растолковал, что пирога - не индейская лодка, а так на Мартинике называлось маленькое судно для патрулирования береговой линии. (De ronde - объездная.)
Крушение пироги Corsoise, 29 апреля, 1847, у Мартиники. - Смерть господина Террада, капитана морской пехоты. – Самоотверженность господина Джиаффери, морского коммисара.
Лодка «Корсуаз», принадлежащая береговой полиции, Мартиники, утонула утром 29 апреля 1847 года на рифах, в проливе островка Сент-Мари в районе Трините. Вот подробности, которые поведали выжившие в несчастье.
Форт-Ройяль, Мартиника, 6 мая, 1847 г.
Выйдя из Трините 20 апреля, в половине седьмого утра, патрульная лодка «Корсуаз» (la pirogue de ronde la Corsoise), под командой вольнонаёмного Жозефа и имеющая четырёх гребцов, трое из которых были солдаты, а четвёртый некто Феври (Févri), везла в Сент-Мари г-на капитана Террада (Terrade), намеревавшегося посетить посты наблюдения на этом участке побережья. С капитаном Терадом был г-н де Джиаффери, комиссар 2-го класса с государственной шхуны «Газель» (la Gazelle). Несчастье произошло, когда лодка проходила опасные рифы в проливе перед городком Сент-Мари.
«Корсуаз», вынесенная парусами на рифы, была потоплена двумя валами, перекатившимися через неё один за другим. Капитан Террад, не умевший плавать и одетый в глухо застёгнутый мундир, был втащен на остов лодки г-ном де Джиаффери с помощью Феври и солдата Руйона. Мгновение спустя, несмотря на усилия спасителей, новые валы смыли с пироги самих Феври и Руйона. И тогда г-н де Джиаффери проявил мужество и самообладание выше всяких похвал. Этот молодой человек, оставшись один, забыв, что сам является отцом семейства, не пожелал бросить компаньона. Бросив, рискуя жизнью, мачту, за которую держался, он сумел, дважды нырнув, ещё раз выловить со дна капитана Террада; он подтащил офицера к мачте и, возможно, спас бы его, но волны снова пришли за своей жертвой.
Лишённый сил, г-н де Джиаффери ничего не мог сделать больше; он едва был в состоянии сам держаться за мачту лодки. В этой трудной ситуации, под угрозой утонуть в любой момент, все его мысли были о товарищах по несчастью, и можно сказать, что именно его поддержке, мы должны приписать спасение Феври и Руйона.
С берега Сент-Мари видели гибель «Корсуаз»; тут же две лодки были спущены на воду, чтобы спасти потерпевших кораблекрушение. Первая, добравшаяся до места катастрофы, забрала Феври, трёх солдат-гребцов и г-на де Джиаффери; командовал ей Сюлли Жан-Бар (Sully Jean-Bart), членов экипажа звали Пти, Луи, Бобран, Жюль Дюпрос, Эжен Дестин, Дельсен и Квантен (Petit, Louis, Beaubrun, Jules Dupros, Eugène Destine, Delsin et Quantin). Состояние г-на де Джиаффери требовало срочной помощи, которую оказал ему священник Сент-Мари. Второй лодкой командовал господин Орас (Horace), в ней сидели Реми Маглуар, Жилё, Руффен-Гийом (Rémy Magloire, Gileau, Ruffin-Guillaume), два солдата и капрал из островного поста – они спасли Жозефа. Чтобы достать тело капитана Террада, эта лодка остановилась на опасном месте, а гг. Орас и Жилё нырнули обследовать дно. Многократные погружения не увенчались успехом, лодка вернулась на берег, буксируя потерпевшее крушение судно. Но командир первой лодки, Сюлли Жан-Бар, высадив спасённых, снова вернулся в море, и после долгих поисков в проливе среди рифов, г-ну Жюлю Дюпросу удалось обнаружить капитана Тетрада, которого следом подняли со дна гг. Сюлли Жан-Бар, Эжен Дестин и Огюст Сент-Роз. Но капитан был мёртв".

Антуан-Луи де Джиаффери прослужил морским чиновником 39 лет, годы проводил в морях, от тропических до полярных, участвовал в боевых действиях. Но наград больше не удостоился. То есть, адмирал-губернатор Кочина (Индокитая), очень ценивший своего верного помощника, представил его к следующей степени Почётного Легиона, к офицерской, но орденов в тот год недодали, а тут старому коммисару вышел срок идти на пенсию, Вместо ордена он отправился на гражданку только с государственной грамотой об удовлетворении его службой. Досье из архива ордена и состоит из характеристик, подсчётов выслуги и ходатайств о награждении обещаным орденом. Но тщетных. Им там виднее, кто чего достоин. В 1894 году де Джиаффери умер.
А нам оставил стихи.
текст и перевод: Павел Калмыков

Уж сотый день врезаются гранаты
В Малахов окровавленный курган,
И рыжие британские солдаты
Идут на штурм под хриплый барабан.

А крепость Петропавловск-на-Камчатке
Погружена в привычный мирный сон.
Хромой поручик, натянув перчатки,
С утра обходит местный гарнизон.

Седой солдат, откозыряв неловко,
Трет рукавом ленивые глаза,
И возле пушек бродит на веревке
Худая гарнизонная коза.

Ни писем, ни вестей. Как ни проси их,
Они забыли там, за семь морей,
Что здесь, на самом кончике России,
Живет поручик с ротой егерей...

Поручик, долго щурясь против света,
Смотрел на юг, на море, где вдали -
Неужто нынче будет эстафета?-
Маячили в тумане корабли.

Он взял трубу. По зыби, то зеленой,
То белой от волнения, сюда,
Построившись кильватерной колонной,
Шли к берегу британские суда.

Зачем пришли они из Альбиона?
Что нужно им? Донесся дальний гром,
И волны у подножья бастиона
Вскипели, обожженные ядром.

Полдня они палили наудачу,
Грозя весь город обратить в костер.
Держа в кармане требованье сдачи,
На бастион взошел парламентер.


Поручик, в хромоте своей увидя
Опасность для достоинства страны,
Надменно принимал британца, сидя
На лавочке у крепостной стены.

Что защищать? Заржавленные пушки,
Две улицы то в лужах, то в пыли,
Косые гарнизонные избушки,
Клочок не нужной никому земли?

Но все-таки ведь что-то есть такое,
Что жаль отдать британцу с корабля?
Он горсточку земли растер рукою:
Забытая, а все-таки земля.

Дырявые, обветренные флаги
Над крышами шумят среди ветвей...
«Нет, я не подпишу твоей бумаги,
Так и скажи Виктории своей!»

. . .

Уже давно британцев оттеснили,
На крышах залатали все листы,
Уже давно всех мертвых схоронили,
Поставили сосновые кресты,

Когда санкт-петербургские курьеры
Вдруг привезли, на год застряв в пути,
Приказ принять решительные меры
И гарнизон к присяге привести.

Для боевого действия к отряду
Был прислан в крепость новый капитан,
А старому поручику в награду
Был полный отпуск с пенсиею дан!

Он все ходил по крепости, бедняга,
Все медлил лезть на сходни корабля.
Холодная казенная бумага,
Нелепая любимая земля...
1939
"Поручик"
Константин Симонов. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.

«Byn i vulkanens skugga»

Ключевская! Ты как снежная королева, а мы — твои верные вассалы. Ты морщинишь лоб и сердишься — и мы впадаем в страх; ты нам улыбаешься — и мы подскакиваем от радости, и хвала тебе вырывается из тысяч глоток. Топнешь ты вокруг — и бежим мы и прячемся в наши маленькие серые избушки, а если ты «зарычишь», говорим тебе озабоченно:
— Сопка сердитая! Гора бранится!
И наши глаза, и наши души наполняются испугом.
Но тебя ничто не заботит, ничто не трогает. Все так же гуля-ют ветры на твоей блестящей вершине. У ног твоих — маленькие насекомые, они живут своей жизнью в тени твоей и повсюду на земле, они работают, ненавидят, любят и умирают, танцуют и поют, поют и смеются. И плачут, и такие похожие — когда улыбаются. Да, они вполне улыбаются, даже если лицо твое сурово, они славные, улыбки озаряют их, будто твой белый глянец. И в весенние и летние вечера ты словно замираешь на месте, вся обратившись в слух, когда всхлипывают балалайки. Такова твоя мощь, Ключевская.
На обложке картина художника А. П. Мешкова «XIX век, с. Ключи»


© Эстэр Блэнда Нордстрем



Ключевская свирепствует, вырываясь вверх из тени. Это, как оказалось, — самый большой вулкан на Земле, и поэтому он выглядел еще выше, будто бы этот неистовый заключенный буйствовал, прикованный к земле, стремясь вырваться в бескрайнее пространство, в дикое небо. Но это никак не удается, и тогда он яростно вышвыривает через кратер клубящийся дым; дым, окутывающий, наконец, небо! Он поднимается и поднимается, и расстилается спокойными солнечными днями сначала в виде гигантского серо-голубого пера прямо поверх макушки вулкана, а затем растекается синевой в виде ленты, как изгибающаяся золотистая дорога эфирной прозрачности. Небесная дорога перед пылающей каретой Земли, дорога перед совершенно маленькими сияющими ангелами, что бродят перед воротами из бисеринок и яшмы.

Это так здорово — переживать те дни, когда Ключевская стоит себе там и сверкает, как улыбка из огнеупорной глины. Все забываешь, кроме того, что жизнь прекрасна и воздух легок, забываешь, что нечто земное, убогое и жалкое может еще быть. Но об этом вспоминаешь снова, когда сверкающая белая вершина там, наверху, окутывается дымчатым покрывалом и скрывается от взора. Тогда все снова становится обычным, таким земным и однообразным. И мы, странствующие на своих двоих, оглядываемся и замечаем, что остановились в грязи деревенской улицы и пристально уставились в небезмятежные небеса. Мы улыбнулись друг другу, слегка озябшие, чуть-чуть дрожа, и сказали:

— Теперь сопка надевает шапку!

А когда сопка-гора надевает шапку, тогда лучшее, что можно увидеть и что может произойти, так это ревущий буран пли шумящий снежный шторм, или еще что там будет угодно. Между тем мы приходим в себя от предостережения свыше: в воздухе уже гремит и дрожит вокруг, и пройдут еще дни и недели, сине-серая дымовая завеса будет продолжать все окутывать, пока, наконец, глаза снова увидят и небо и землю вокруг.

Ключевская! Ты как снежная королева, а мы — твои верные вассалы. Ты морщинишь лоб и сердишься — и мы впадаем в страх; ты нам улыбаешься — и мы подскакиваем от радости, и хвала тебе вырывается из тысяч глоток. Топнешь ты вокруг — и бежим мы и прячемся в наши маленькие серые избушки, а если ты «зарычишь», говорим тебе озабоченно:

— Сопка сердитая! Гора бранится!

И наши глаза, и наши души наполняются испугом.

Но тебя ничто не заботит, ничто не трогает. Все так же гуля-ют ветры на твоей блестящей вершине. У ног твоих — маленькие насекомые, они живут своей жизнью в тени твоей и повсюду на земле, они работают, ненавидят, любят и умирают, танцуют и поют, поют и смеются. И плачут, и такие похожие — когда улыбаются. Да, они вполне улыбаются, даже если лицо твое сурово, они славные, улыбки озаряют их, будто твой белый глянец. И в весенние и летние вечера ты словно замираешь на месте, вся обратившись в слух, когда всхлипывают балалайки. Такова твоя мощь, Ключевская.

Нуогынэк

Нуогынэк
Взмахнула старушка рукой,
Ударила в бубен тугой,
И девушки вышли вперед
Весенний водить хоровод:
«Соберемся подружки, на чистый лужок,
Будем песни играть, веселиться.
Нам с реки подпоёт голосистый чирок,
Быстрокрылая юркая птица:
Духе – духе, чусидии!
Звонкий ветер несёт на простор песни гор.
День приехал на огненном шаре!
Будем петь веселей! С травянистых озёр
Подпоют хохотуньи - гагары:
Баха – биха, хи-хи-хи!
Хорошо так весной! Все чарует, пленит!
Даже звери от радости пляшут.
А послушайте вы, как по лесу звенит
Голосок – перезвон малых пташек:
Киндидэйи, ки – ки – ки- ки –а!
Киндидэйи, ки – ки – ки- ки –а!
©Георгий Поротов

Медведь

Они с сестрой, толкаясь, карабкались наперегонки вверх по склону. Очень важно было забраться первым, потому что снизу смотрела мать. Когда до вершины снежника оставалось совсем немного, сестра вырвалась вперед и сразу же, раскинув лапы, бросилась брюхом на снег и заскользила вниз. Он устремился следом за ней. Мокрый снег приятно холодил брюхо, от скорости захватывало дух. На середине спуска он догнал сестру, так как был тяжелее, и, изловчившись, поддал ее лапой. От удара сестра перевернулась набок и тут же ухватила его зубами за шерсть на холке. Он поднялся на лапы, споткнулся и кувыркнулся через голову, увлекая сестру за собой. Так, крутящимся мохнатым клубком, они и подъехали к матери. Ниже снежника был чавкающий, пропитанный талой водой дерн, и здесь они опять устроили кутерьму, с притворной яростью бросаясь друг на друга, падая и поднимаясь. Весеннее солнце сияло на чистом небе, склоны вокруг покрывала молодая глянцевая трава, и только в крутой вершине узкого оврага еще искрился снег.

© Леонид Новожилов

© фото:Игорь Шпилёнок




Сестра ловко выскользнула из-под него и снова помчалась в гору. Он бросился вдогонку, напрягая все силы…

Дергающейся лапой, преуменьшено имитирующей движения, видимые во сне, медведь задел свою морду и очнулся. Не выходя из дремы окончательно и не открывая глаз, он напряг слух и потянул носом воздух. Все было спокойно: привычная тишина окружала берлогу, никаких опасных запахов не поступало через небольшое отверстие в низком своде его укрытия. Медведь полизал пересохшие, потрескавшиеся за зиму подошвы лап и снова забылся.

Это был матерый десятилетний самец, но во сне он чаще всего видел себя медвежонком. Ему снились разные забавы и игры с сестрой, брусничные поляны, заросли сладкой малины, сцены рыбалки. В этих снах всегда, явно или незримо, присутствовала мать - мудрая и всемогущая защитница, и от этого они были наполнены бесконечным ощущением покоя и безопасности.

Мягкий мамин живот, дающий тепло и сладкое молоко – первое, что узнал медведь в своей жизни. Спустя месяц после рождения у него прорезались глаза, и он смог увидеть в сумраке берлоги не только материнский живот, но и ее большие лапы, ее огромную морду с добрыми глазами и ласковым языком. Рядом крутилась беспокойная сестренка. Вверху, над головой матери, светилась дыра, через которую снаружи проникал свежий воздух, неся разнообразные запахи.
День ото дня в берлоге, приютившей медведицу с медвежатами, становилось светлее: куржак, обрамляющий дыру, испарялся днем от теплоты наружного воздуха и отверстие все более и более расширялось. Наступил день, когда сверху потекла вода и в берлоге стало сыро и неуютно. Тогда медведица раздвинула ветки и коряги, закрывающие вход в пещеру, и выбралась наверх. Медвежата поспешили следом. Внешний мир встретил их ярким светом, больно ударившим по глазам, густым настоем запахов леса, пробуждающегося к новой жизни, тугой и пестрой волной звуков. Галдели и свистели птицы, бурая прошлогодняя трава шелестела на прогалинах, шумел ветер, запутавшийся в вершинах темно-зеленых елей.

Медведица сразу повела медвежат в редколесье, туда, где снег сошел уже почти полностью, где можно было питаться остатками прошлогоднего урожая кедрового стланика, а главное – имелась возможность передвигаться, не оставляя следов. Она знала, что в это время из селений, расположенных по берегам большой реки, приходят на медвежьи территории опасные люди, выслеживающие проснувшихся медведей по следам на снегу и несущие им смерть.

Первое время после выхода из берлоги – самое голодное. Прошлогодних орехов и ягод удавалось найти не так уж много. Чтобы прокормить себя и медвежат, медведице приходилось выкапывать из едва оттаявшей земли съедобные корни растений, разрывать норы грызунов в поисках их самих и их запасов. Порой, чтобы обнаружить очередной достаточно прогретый солнцем кормовой склон, она покрывала в день не один десяток километров. С наступлением сумерек медведица находила укромное место и устраивалась на ночь. Уставшие медвежата приваливались к ее животу, ища сосцы, и засыпали во время кормления.

В мае стало легче: на альпийских лугах появилась свежая сочная трава, кустарники покрылись молодой листвой, которая тоже годилась в пищу. Позже, когда лес в долине и предгорьях полностью освободился от снега, а листва берез, осин и тополей уже могла укрывать ее и медвежат от опасных людей, медведица вернулась в окрестности берлоги, чтобы лакомиться черемшой и первыми ягодами.

Иногда в лес заходили люди, которые, как знала медведица, не представляют угрозы ни ей, ни ее детишкам. В гамме запахов, исходящих от этих людей, медведица не улавливала те особые пугающие запахи, которые всегда сопровождают охотников – запах пороха и запах смазочного масла. Группы этих незлых людей в отличие от крадущихся охотничьих отрядов были шумны и многоголосы, и медведица задолго до их приближения могла определить направление их движения и увести медвежат в сторону. На тропах и стоянках людей порой обнаруживались остатки их еды. Медвежатам особенно нравилось вылизывать банки из-под сладкого сгущенного молока.

В середине лета медведица повела медвежат к большой реке. Здесь медвежата впервые увидели своих сородичей. Некоторые медведи были гораздо больше их матери, просто великаны. Каждый занимал у реки свой участок и грозным рычанием давал понять медведице, что ей и ее детишкам здесь делать нечего и лучше уйти по добру, по здорову.
Наконец медведице удалось найти свободное место. Медвежата боялись реки и держались подальше от кромки воды. Река представлялась им огромным чудовищем, разлегшимся в лесу. В том месте, где остановилась медведица, был перекат, и его шум медвежата принимали за злобный предостерегающий рев этого грозного исполина. Однако мать бесстрашно забралась на косматую холку чудовища и погрузила голову в воду.

Когда, спустя несколько секунд, медведица вынула голову из воды, в ее пасти бился странный серебряный зверь без лап. Медведица вернулась к медвежатам и бросила бьющегося зверя к их ногам. Из прокушенного тела зверя текла кровь. Более сообразительная сестра бросилась на зверя и прижала его лапами к береговой гальке. Зверь неожиданно взмахнул мощным хвостом и ударил сестру по морде. Сестра испуганно взвизгнула и кинулась под защиту матери. Воспользовавшись этим, серебряный зверь поскакал к воде. И тут маленький медведь совершил первый в своей жизни мужественный поступок: он бросился на зверя, схватил его зубами за голову и одновременно всем телом навалился на его опасный хвост. Вкусная кровь заполнила пасть медвежонка. Медвежонок сильнее сжал челюсти, голова зверя хрустнула, и он перестал биться. Подошла мать, одобрительно урча. Гордый медвежонок торжествующе хрипел, не отпуская голову зверя. Сестра проскользнула меж ног матери, вцепилась зубами в поверженного зверя, деловито стала выедать его спину…

Весь остаток лета медведица и медвежата провели около реки, питаясь рыбой. С наступлением осени в долине начала поспевать голубица, за ней - клюква, и медвежья диета стала более разнообразной. Прошло еще немного времени, и медведица покинула долину. Большая рыба ушла из реки, зато в предгорьях, на каменистых склонах, заалели брусничные россыпи, а ветви кедрового стланика поникли под тяжестью щедрого урожая орехов.

К заморозкам и медведица, и медвежата накопили достаточно жира, чтобы спокойно встретить зиму. Они опять спустились в лес, в ельник, знакомый медведице с детства. Там она нашла оставленную весной берлогу, устроенную под вздыбленными корнями большой, наполовину поваленной ели. Логово, в том виде, в каком его обнаружили медведи после полугодичного отсутствия, не годилось к зимовке.

Первым делом медведица освободила его от влажной листвы и разного прелого лесного мусора. Затем она несколько углубила и расширила берлогу, ведь медвежата так выросли, что теперь для троих берлога прежних размеров была бы тесна. Стараясь не уходить далеко от берлоги, медведица надрала корья с поваленного сухостоя и застелила им в несколько слоев дно логова. Сухой мох с ближайшего болотца послужил в качестве дополнительной мягкой подстилки. Медвежата помогали матери, принимая это за новую игру. Завершив внутреннее убранство, медведица приступила к наружным работам. Корягами и еловым лапником она плотно завалила логово, оставив только узкое отверстие для входа.
Несколько дней после этого медведи провели около берлоги, залезая в нее только на ночь, обживая. Однажды вечером медведица, забравшись в жилище следом за своими детьми, заложила ветками вход изнутри. А ночью выпал снег и накрыл берлогу и все вокруг белым одеялом. Больше медведи до самой весны не выходили из берлоги. Медвежата угомонились и заснули на второй день после снегопада, а медведица бодрствовала еще с неделю, беспокойно прислушиваясь и принюхиваясь. За эту неделю снег выпадал еще два раза. Он придавил ветки, маскирующие берлогу, и теперь недобрый человек, находясь даже совсем близко от этого места, не смог бы догадаться, что рядом с ним под снегом спит медвежья семья...

Злые люди убили мать и сестру следующим летом во время рыбалки. Лодка с заглушенным мотором сплавлялась по реке с подветренной стороны, и когда она вышла из-за лесистого мыса, медведица заметила ее слишком поздно. Она рявкнула предостерегающе и бросилась к медвежатам, выгоняя их из воды. Они устремились к тропе, пробитой в густом прибрежном кустарнике. Медведица задержалась, давая медвежатам возможность скрыться первыми, закрывая их собой. С лодки грянул залп, и медведица упала, издав мучительный рев. Снова громыхнуло, сестренка споткнулась на бегу и поползла, перебирая передними лапами. Новый залп – она уткнулась мордой в траву и затихла…

Испуганный насмерть медвежонок мчался прочь от страшного места. Он не выбирал дороги, ноги сами привели медвежонка к родной берлоге. Забившись в угол, он провел в ней безвылазно три дня, ожидая прихода матери и сестры. Наконец голод выгнал его наружу. Пересилив страх, поминутно останавливаясь и прислушиваясь, он вернулся к реке. На том месте, где он оставил мать и сестру, галдела стая черных птиц, растаскивая клочки протухающего мяса.

Для молодого медведя наступили трудные времена. С места, где он рыбачил с матерью и сестрой, его прогнал старый самец, бродивший до этого неприкаянно около реки. Медвежонку приходилось днем прятаться в прибрежных кустах. Ночью он выходил к реке и подбирал на берегу объедки старика.

Ему повезло, что никто из медведей не занял осенью территорию его матери, и он смог и эту зиму провести в родной берлоге. А еще через год он вырос уже настолько, что взрослые медведи, живущие по соседству, и молодые медведи, ищущие для себя свободные угодья, заметив на стволах пограничных деревьев сделанные им высокие метки, предпочитали ретироваться.

Прошло еще несколько лет, и во всей округе не стало ему равных по размеру и весу. Когда в сезон рыбалки медведь выходил к реке, то мог занимать теперь любое приглянувшееся место. Другие медведи спешили удалиться, признавая его превосходство. В брачные периоды ни один самец не осмеливался приблизиться к нему и к избранной им самке.
В последнее лето с медведем произошел необыкновенный случай. Молодая самка, пришедшая на его страстный призывный рев, завела с ним странную игру. Она не позволяла ему сблизиться с ней, но в то же время не уходила далеко. Она, казалось, приглашала его следовать за ней. И медведь пошел. Самка увела его за реку, к синеющему на краю мира хребту, в места, где медведь никогда раньше не был. Они пришли на поляну, расположенную среди глухого леса. Смерч невиданной силы когда-то славно здесь порезвился: громадные деревья были повалены и поломаны, словно прутики. Теперь место бурелома густо заросло малинником.

Медведь, причмокивая от удовольствия, принялся есть сочную ягоду, но, оказывается, самка привела его не за этим – она звала его дальше. Посередине поляны стояло сухое, расщепленное на несколько плах дерево, обломанное на такой высоте, что медведица, поднявшаяся на задние лапы, стала с ним вровень. Посмотрев на подошедшего медведя, самка оттянула лапой одну из плах и отпустила ее. И плаха завибрировала, запела низким гудом, переливчато меняющим свою окраску. Медведь замер, словно зачарованный. Самка оттянула и отпустила вторую, более тонкую, плаху. Эта плаха тоже запела, и ее высокий голос соединился с низким голосом первой, образуя совершенно новый музыкальный звук, который странным образом наполнил медведя чувством сладкой муки…

Эта осень случилась неурожайной на орехи и ягоды. В предгорьях уже лежал снег, а медведь все бродил по склонам, поросшим стлаником, выискивая редкие в этом году шишки. В конце концов, он залег на полмесяца позже обычного и не в своем родном ельнике, а здесь же, среди зарослей стланика, устроив наскоро берлогу в сухом логе глухого оврага.


«Пошто содеял тако?»

Первыми на знаменитой огнедышащей Ключевской сопке оказались моряки. В 1788 г. русская экспедиция под командованием капитана Биллингса пристала к камчатскому берегу. О капитане его подчиненные были невысокого мнения: мол, и капризен, и тщеславен, и даже на руку не чист. И все же он не стал запрещать своему офицеру Гауссу, казалось бы, ненужную и даже рискованную затею – подняться на одну из громаднейших и дымящихся камчатских вершин. Офицер взял с собой двух спутников, имена которых остались неизвестны. Моряки, люди хотя и овеянные штормовыми ветрами, мужественные, но не предполагали, на какое опасное дело решились.

«Я ожидал на каждом шагу найти свою могилу, – писал потом Гаусс. – Но мое любопытство увлекло меня до самой вершины горы». Любознательному офицеру помогли, по его словам, «глубокие размышления» о том, чтобы дать потомкам интересные сведения. Гора-то действительно оказалась необычной – самым высоким вулканом на Евроазиатском континенте.
Почти столетие спустя по этому пути отправит своего героя с «горной фамилией Хребтов выдающийся русский поэт Н. А. Некрасов в своем романе «Три страны света». (Гаусса можно считать прототипом Хребтова.) Смелые любознательные промышленники – с Хребтовым пошли на Клюевскую Сопку и его сотоварищи – пережили «безотчетный трепет, чувство совершенной отчужденности и страшного сиротства»… Зато и вознаграждены были, когда достигли вершины: «Взглянув вниз, все шестеро разом вскрикнули. Эхо шеститысячным повторением далеко разнесло их крик, вырванный невиданным зрелищем. Они были с лишком десятью тысячами футов выше земли! …Вершина обширной горы представляла как бы отдельный маленький мир: все было здесь – глубокие пропасти, значительные возвышения с нетающим снегом, гряды камней, леса, долины, мшистые пастбища».

Хребтов счел нужным объяснить спутникам: «Камчадалы думают, что тут жил прежде ихний бог Кутха и катался по рекам в каменных челноках, а потом поставил свои челноки – вот и стала гора! Они ее боятся и никогда на нее не всходят».

Так первовосходитель Д. Гаусс попал не только в историю путешествий по вертикали, но и – прототипом в художественную литературу.

Николай Алексеевич Некрасов
"Три страны света"


Жизнь и смерть белоухого медведя Тяпы





Тяпа родился два года назад на склоне Ольховой сопки в уютной берлоге, где было темно и тепло. Глаза Тяпы ничего не видели, он только чуял мать, тыкался носом в ее мокрый пахучий живот.
Вокруг берлоги — по склону, распадку — рос ольховый стланник, среди которого с ревом и рыком носились лайки. В позднюю осень, когда медведица забиралась в берлогу, ее выследили собаки охотника Сороки. Промысловик Петр Сорока за тридцать лет жизни в лесу убил много медведей. Его собаки были из волчьей породы. Они рвались в пещеру, где устраивалась на зимнюю ночевку круглобокая медведица. Медведица страшно заревела и махнула лапой. Завизжала собака. Кровь осталась на снегу. Смеркалось. Охотник и собаки ушли, оставив в покое беременную злую медведицу.
Сорока рассказал мне эту историю, показал шрам на морде здоровенного пса. Другие собаки с такими же драными мордами и закрученными хвостами ждали своей очереди поласкаться с хозяином. Сорока потрепал одного, крупного с бандитской мордой.
— Конак! Пьет водку. Не закусывает, — и тягуче прокричал: — Во-олки!
Августовские комары висели роем, черным зудящим облаком. Сорока не обращает на комаров вниманье. Один впился ему в веко.
—Это опасный медведь, — моргнув, сказал Сорока. — Тот самый — один из тысячи. Он может напасть. Эт-тта самое, наверняка нападет когда-нибудь.
Сорока выпивал и становился разговорчивым, был добрее домашней лабрадорихи Ильзы. Ильзу выпускали из домика, побегать она не успевала — лайки презирали избалованную неповоротливую Ильзу. Выпимши, Сорока сильно заикался. Злился. Говорил, что деньги — это мусор, лабрадориху снисходительно называл Гильзой.
Малыш родился за неделю до Нового года.
Когда семья первый раз выбралась на весеннее солнце, Тяпа понял, что у него есть два брата. На берегу озера было ветрено. Тяпа узнавал новые запахи, лез за матерью в воду, фыркал и кряхтел. Солнце садилось за острые вершины хребта. На Черном озере поднялась волна, у Тяпы громко загудело в ушах. По волнам прыгала лодка с людьми. Медведица встала на задние лапы, повела носом. Люди приближались.
— Смотрите, на берегу медведица с медвежатами, — сказал человек с фотокамерой и стал нацеливаться объективом.
— Эт-тта самое, они уйдут. Испугаются. Почуют нас.
Московский фотограф хотел снимать медведей вблизи.
— Поехали!
Лодка двигалась вдоль берега, мотор ревел. Медведи почти сразу ушли. Москвич погрустнел. Мотор выключили, лодка плыла к берегу по инерции. Проводник Петр Сорока делово объяснил:
— Медведи плохо видят, поэтому хорошо слышат и чуют. Они сразу уходят от людей. Это нормальное поведение дикого зверя...
— Медвежонок остался.
— Что? Это топляк. Дерево, — Сорока махнул рукой.
— Да нет, — фотограф указывает на берег. — Вон он сидит. Давай, давай ближе!
Тяпа почти ушел за матерью, но вдруг остановился на границе открытого берега и таких знакомых зарослей ольхового молодняка. Там впереди мать и братья, сопя, пробирались в глубь леса. Сила природного разума — животный инстинкт гнал медвежью семью прочь от человека и его запахов. Но как это бывает, один раз из тысячи, любопытство вдруг пересилило страх: медвежонок Тяпа остановился, повернулся, сделал несколько шагов к озеру и сел на песчаную отмель. Лодка ткнулась носом в берег. Человек вышел, стал приближаться к медвежонку. Тяпа внюхивался в металлические, масляные, сладко-приторные запахи людей. Они почему- то не пугали его. Человек приблизил к его носу фотоаппарат, пощелкал, потом протянул руку и погладил по голове, потрепал за ухом. Тяпе сначала понравилось. Но вдруг голоса людей стали громче, в них появились тревожные нотки. Медвежонок попятился, покатился назад в колючие стланиковые заросли, вскочил на лапы и побежал сломя голову на запах семьи и мокрого весеннего леса.
— Уходи оттуда! — кричал Сорока. — Не надо так. Она вернется в любую секунду.
Сорока вскинул ружье, снял с предохранителя. Нацелился в бело-серый прозрачный лес. Медвежонок, испугавшись крика, смешно отпрыгнул и косолапо побежал в кусты. Скоро пропал из виду. Москвич с сожалением хмыкнул и залез обратно в лодку.
— Так не надо, эт-тта самое, с матухой шутки шутить не стоит.
— Тяпа.
— Что? — Сорока по-настоящему разозлился. Этот заезжий московский фотограф рассердил охотника своей глупостью и дилетантством. — Вы, эт-тта самое, пожалуйста, слушайте, что я говорю. А то забирайте деньги, и, эта... до свидания.
Мужчина с фотоаппаратом выглядел обычно, традиционно для людей своего круга и образа жизни — такие люди идут в разные страны — леса, озера, горы — рискуют, подвергают жизнь опасности, чтобы сделать дорогой снимок.
— Конечно, простите, — человек с фотоаппаратом выглядел рассеянно. — Тяпа... Дочери, когда она была ребенком, подарил плюшевого медведя. Назвала Тяпой. Один в один. И уши, главное, такие же.
Мой сын родился в канун Нового года.
Теперь ему два. Через некоторое время сын узнал, что у него есть старшая сестра. Мы гуляли вместе по заснеженному парку. Было безветренно, светило яркое солнце. Малыш, научившись теперь ходить, мерил снежные сугробы новыми валенками. Я держал сына за руку и строго говорил ему, что по дороге, где ездят машины, ходить опасно. Мы уходили вместе с моей семьей в лес, все дальше и дальше от дыма и масляных запахов городской улицы. Я был из таких же людей, как тот фотограф, про которого мне рассказал охотник Петр Сорока. Мне надоела московская суета, и я перебрался жить на Камчатку, где встретил разных людей и зверей. Сорока был моим проводником в мир диких камчатских медведей.
До Черного озера из Петропавловска я добирался часов пятнадцать. Это глухие места, севернее Усть-Камчатска где-то километров на сто. Озеро как бы в чаше, вулканической кальдере. В него втекают ледяные речки, в которых нерестится лосось. Медведи стремятся к речкам, идут туда, где есть пища. Пока нерестится рыба, медведи рядом с рекой. Заканчивается нерест, и мишаки уходят в глубь леса на ягодное пастбище. Медведи усердно пасутся на ягодных болотах и полянах, наедают жир для зимней спячки.
Встречал меня Петр Сорока, старый охотник, ворчун и пьяница. Его дом стоит в лесу, вокруг дома — поляны с высаженными цветами, хмельными галереями, огуречной грядкой под парником и высоким диким травником с комариными тучами. На крыше сарая пчелиные ульи. Зима была холодная, десять пчелиных семей погибли. Сорока сожалеючи кивает. Сорока живет один, женщины не уживаются с ним.
— Эт-тта самое, она хочет, чтоб я уехал в город. А собаки?
Шесть охотничьих лаек в хозяйстве у Сороки. Еще лабрадор Ильза, отданная дочерью на летние каникулы.
— У Гильзы течка, — говорит Сорока. — Псы дерутся.
Сорока хватает ладную собаку с волчьим окрасом и хвостом-кренделем, начинает тискать ее за морду. Это Тайга, мать всей своры. Тайга валит глупую Ильзу и грозно рычит над ней. Великан Конак смиренно ждет, когда суровая мать оттаскает его зубами за морду и рыкнет в ухо. Мордастый Хорт тявкает и прячется под крыльцом: его обижают остальные собаки, как мальчика-толстяка или неловкого солдата. Рексик нашелся зимой в лесу за сотню километров от человеческого жилья. Сорока думает, что Рексик послан небом, считает его собачьим ангелом-хранителем. Отца своры, мужа Тайги, месяц назад убила старая медведица. Сорока застрелил медведицу, когда она, встав на задние лапы, пошла в атаку.
Мы причаливаем к берегу на моторке. Собаки встречают: по морду стоят в воде, поскуливают от нетерпения. Черно-белый здоровяк Конак вскидывается и лапами ложится на плечи хозяину. Сорока негромко ругается, привязывает лодку к ольховой стволине.
— Волки, волки! Эт-тта самое, волки!
Нагрузившись вещами и аппаратурой, идем по тропинке от берега к дому и постройкам. Хлюпает вода под настилом, досками — будто по болотной гати идешь. Пересекают наш курс одна за другой тропы.
— Эт-тта самое, медвежьи.
Становится не по себе, волосы шевелятся. С озера ветерок. Собаки сопровождают. Если почуют медведя, зальются особенным азартным лаем. В домике мы садимся за стол и, пожевав немного карасей с икрой, выпив водки, сразу и приступаем к беседам.
— Меня ж чуть не съели. Эт-тта самое, на болоте.
Тайге позволено лежать в домике посреди комнаты, ее морда изрезана черными боевыми шрамами. Расчехленное ружье стоит возле шкафа. Рация на широком письменном столе. Бумаги с записями и печатями. Приподнимается комариная сетка на двери, наполовину вваливается громила Конак.
— Пшел!! Взял моду... Я оставил лодку на берегу, отправился посмотреть, много ли ягоды. Наливки я люблю, ягодные настойки. Выпьем?.. Закуси... Эт-тта самое, поднимаю голову, а он прямо на меня смотрит, из кустов вышел. Идет на меня. Ружье я оставил в лодке, зажег фальшфеер, а мишак не боится. Тогда я, пересилив страх, сделал пару шагов в его сторону, тычу в морду огнем. Мишак остановился. Большой? Ну да, матерый был, лет пяти. Эт-тта самое, лапы! Такая лапа лошади хребет ломает. Я успел залезть на дерево. Стволина хлипкая, качается. Медведь сел на жопу и сидит. Я ему бросил шапку, он ее разодрал зубами и когтями. Тут я представил, эт-тта самое, как он меня будет рвать... Конак, выпьешь? Пшел! Лезет в дом, — с наигранным негодованием ворчал на собаку Сорока.
За окном стемнело. Красная луна повисла над хребтом. Мы разговариваем под клюквенную настойку, луна побелела и висит уже на траверзе Кассиопеи. Ночь — самая медвежья пора; где-то там по отмелям ходят огромные медведи, ловят лосося, и никто никогда не узнает об их жизни, настоящей жизни.
Утром мы погрузились в моторку и поплыли через озеро, километров за восемь, к речке Буянке. Ткнулись в песок у самого устья. Сорока вытянул лодку на берег. Привязывать было не к чему: широкая мелкого гравия лайда метров сто тянулась от плёеса до леска, за леском вставали тяжелые стволы большого леса. Медведей мы увидели сразу, они резвились на излучине под тяжелыми ольховыми кронами. Глубина в речке — человеку до пояса не доходит. Мишаки, как детвора, прыгали, ныряли. Это мне так показалось с первого раза, что дуркуют. Медведи ловили рыбу.
На плёсе рос куст. Я спрятался за куст, если так можно было это назвать, присел и стал ждать. Ждал, ждал. Лег на рюкзак. Осмотрюсь и лягу. Подремлю и посмотрю. Полчаса прошло. Подумал о материнстве: ехали на лодке, был совсем синий вечер, утки по сумеркам выводили утят на прогулку. Моторка резала воду, мелюзга разбегалась, хлопоча незрелыми крылышками. Мать-утка же взлетала и долго летела перед носом лодки, как бы уводя опасность от своего выводка. Наверное, каждая мать на этой земле, не задумываясь, отдала бы жизнь за свое дитя. Вот и главный закон природы вырисовывался. Я парил вместе с утками, философствовал, сладко дремал... Громкий всплеск заставил меня присесть. "Вот это лосось!" — подумал машинально. Из реки на меня смотрел медведь, он замер метрах в десяти. С перепугу я схватился за фотоаппарат и стал смотреть в видоискатель, — через оптику медведь казался не таким реальным. Медведь выпрыгнул из речки и понесся, отмахивая всеми четырьмя лапами, на фотокадрах смешно зависал в воздухе. Я успел заметить, что уши у медведя белые, смешно-белые.
— Ну, привет, медвед, — смог выдавить я и стал нервно подхихикивать. Это означало, что долгожданная встреча состоялась. Хм, а медвежья болезнь? Следов медвежьего помета не было, зато у меня громко заурчало в кишечнике: "Огурцы. Надо же, у Сороки вызревают огурцы".
Белоухий появился слева из-за косы.
Теперь я был предельно внимателен, хотя сонливость не проходила. Но я, как дисциплинированный солдат, нес свою вахту. Медведь медленно брел по лайде, низко, как обычно ходят медведи, опустив голову. Чайки вскинулись с причудливо вросшего в берег, отшлифованного водой до белизны древесного корня, стали недовольно летать. Белоухий переступил через корень-топляк. Остановился. Метров тридцать. Стал принюхиваться, водить носом влево, вправо. Потом поднялся на задние лапы. Береговая линия причудливой синусоидой тянулась к медведю. Щелк. Я сделал снимок. "Все, Белоухий, уходи. Получился кадр!" Медведь не уходил. Сорока с ружьем оставался у лодки. На этот раз страха не было ни у меня, ни у медведя. Белоухий стал осторожно обходить выбранную мною позицию. Он поднялся на взгорок, я почти лег на гравий — проецировал его ушастую голову, отороченную контровым светом, на ровно-синий склон сопки. Белоухий еще немного подождал и вдруг, развернувшись на сто восемьдесят градусов, припустился бежать в лесок, засверкали в прямом смысле его пятки.
"Любовь — это не сиюминутное желание, а трепетное неоспоримое чувство преданности, беззаветной верности и великодушия на долгие годы". Так я записал в своем дневнике. Когда мы возвращались домой к собакам и огуречным грядкам, небо ожило. Небо оживает к вечеру, это зависит от ветра, влажности и времени года. В августе все реже туманы, чаще контрастные закатные пейзажи. Кровавое облако, синяя даль и черный профиль горного хребта. Любовь приходит на закате. Очарованным странником плыву я по волнам, задумчиво улыбаюсь, сжимаю ниткой губы. На редкость получается идиотское выражение лица. В детстве у меня были звери: заяц, медведь и т. д. Медведь был большой, он всех защищал от ночных теней и таинственных шорохов.
— Так и подумал, эт-тта самое, что станет меня рвать, — продолжил вечером свой рассказ Петр Сорока. Отгрохотав тарелку икры, Сорока залил ее тузлуком, помешал, пока икринки не отвердели, стали тонуть, он рассол слил и бросил икру в дуршлаг сливаться.
— Спустился я с дерева и пошел, отошел метров на двадцать, обернулся, медведь снова появился из кустов. Эт-тта самое, путь к дереву был отрезан. Испуга больше не было, только во рту пересохло...
На улице залаяли собаки. Залаяли азартно, сурово, на низких нотах.
— Мишака погнали. Медвежатники, — с гордостью ответил Сорока и стал рассказывать дальше: — Думал я, эт-тта самое, как я буду кричать, когда медведь догонит и станет меня рвать. А иду медленно, не оборачиваюсь. Двести метров продирался через кусты. Дошел. Вот и берег, и лодка моя. Обернулся тогда — медведя нет.
Следующим утром снова отправились на Буянку, на плёсе разложили костер, я наловил красной нерки, раскидал по берегу. Сорока молча чистил картошку. Мною овладел азарт, о любви не думалось, знакомый пейзаж черноозерского плёса настраивал меня на веселое приключение. Белоухий скоро появился: шел по берегу, угрюмо качая головой, переставлял лапы, шел мягко, беззвучно. Удивительно быстро ходят медведи: не успеешь моргнуть глазом, а он уже прошел метров сто; бегают еще быстрее: взрослый медведь догоняет лошадь. Медведи — странники. Отмахать пятьсот-шестьсот километров для медведя — детская прогулка. Он не большой был, этот Белоухий. Я так прозвал его за белые уши. Цирковой медведь. Он был бы любимцем публики — катался бы на велосипеде, веселил детвору. Мне рассказывал один приятель, что в детстве, когда он жил в центре старого Петропавловска, в их доме обитал медедь. Медведь принадлежал подполковнику Самвделишному, командиру полка связи. Самвделишный вырастил медвежонка, гулял с ним на поводке. Мой приятель забирался на будку, где жил медведь, и, когда тот выходил наружу, прыгал ему на холку. И катался. Медведь валился на бок и смешно дергал лапами. Когда медведь вырос и стал задирать соседских собак, его отвели в лес и застрелили.
Белоухий приближался. Я думал о том, что медведь запросто может переломать хребет лошади или корове. Снимал без остановки. Щелк, щелк, щелк. Белоухий дошел до рыбины, лежащей метрах в пяти от костровища, понюхал. Аккуратно взял ее зубами и стал рвать, с треском сдирая с нерки красную шкуру. Треск стоял у меня в ушах. Сорока не подавал голоса, занимался ухой, не обращал на медведя никакого внимания. Ружье, как обычно, лежало в лодке, это мне больше всего и не нравилось.
За баней шла тропинка к ледяному ключу, там Сорока набирал воду. В ключи приходила нереститься нерка. Повадился рыбачить медведь. Каждый раз, когда нужно было идти за водой, я брал ведро и громко по нему колотил, выкрикивал при этом: "Медведь, уходи, уходи на...!" Внутри при этом все холодело, Через пару дней холодок прошел. Скоро отнерестилась нерка, ушел и медведь. Дорога в туалет была вдоль дикого высокотравья, я старался не смотреть в сторону широких троп и характерно примятых шаломайников.
Весь день мы ждали Белоухого. Он приходил то с одной стороны плёса, то с другой, все ближе и ближе, все уверенней был его шаг. Медведь оттопыривал нижнюю губу, косился на нас. Мы держали лодку наготове, стояли в воде по колено, в случае нападения готовились столкнуть лодку на стремнину и, защитившись от медведя носовой металлической частью моторки, уплыть. Медведь и не думал нападать: он заглянул в котел, который мы оставили в виде эксперимента специально для него, понюхал, но остатки вареной рыбы есть не стал. Как обычно, забрал свежевыловленную рыбину и не спеша, виляя толстым задом и громоздясь по песчаным уступам плёса, пошел к леску. Белоухий часа полтора отдыхал и снова возвращался за своей порцией. Много хороших снимков я сделал. Сорока был всегда где-то рядом, и обманчивое чувство безопасности успокаивало меня: "Даже если медведь и кинется, мы успеем уплыть", — думал я. Азарт и адреналин. Да уж. Другие медведи близко не подходили — почуяв людей и дым костра, разворачивались и быстро уходили в лес.
С каждым новым днем наших натуралистичных съемок Сорока становился все угрюмее. Долго возился с пчелами, ворчал, жаловался на холодные зимы. По вечерам пил и с какой-то ненавистью и раздражением рассказывал про заезжавших к нему туристов и фотографов, что лучше бы их вовсе и не видеть. Лучше бы они не приезжали никогда в его лес на Черное озеро, где прожил свои лучшие тридцать лет жизни он, инженер по образованию, охотник Петр Сорока. Однажды подозвал к себе Конака, налил ему в рот водки. Гигант Конак истек слюной, поджал хвост и спрятался под крыльцо, послышался обиженный рык толстяка Хорта.
— Прилетел-то со своим личным охотником. Абслу-уга! Специ-илисты, эт-тта самое! — Сорока заикался сильнее, когда нервничал. — Они думают, что медведям все равно. А медведям не все равно. Нечего их трогать вообще. Свой вертолет! Эт- тта самое, зачем медвежат трогать. Ничего хорошего в этом нет. Испортится зверь, эт-тта самое, испортится. Тя-апа, е твою ма...
Я почти ничего не понял из отрывистого рассказа Сороки, тем более он заикался, то и дело наливал и выпивал. Поймал Рексика и влил ему рюмку. Рексик часто задышал, высунул язык, широко открыл пасть. Со словами "на закуси" Сорока вывалил ему на зубы ложку икры.
— Это опасный медведь. У него развился ген небоязни человека, я это так называю. Эт-тта самое, он когда-нибудь обязательно нападет. Потом пишут, что медведи убивают людей. Вот так и убивают. Жил себе, жил в лесу и, эт-тта самое, вдруг напал. Все от человека, вся дрянь на земле от него. Выпьем?
Тайга все время лежала на своем месте в комнате у печки. Подняла голову, внимательно поводила ушами, серьезным взглядом окинула комнату. Мельком на меня. Потом долго не моргая смотрела на хозяина.
Тяпа был уже не пестун; один из братьев ушел от матери, а Тяпа все ходил за ней.
Медведица гнала назойливого двухлетка.
Однажды снова запахло едко-масляным, и громкий резкий звук-выстрел заставил Тяпу бежать сквозь шаломайники и скрученные стланики не останавливаясь и не оборачиваясь. Он стал самостоятельным подростком, больше никогда не встречал свою мать. У него вытянулась морда и стали расти лапы и загривок. Тяпа ловил рыбу, быстро набирал в весе, раздался в животе. Ему достался участок реки у самого плёса. Там было непросто поймать рыбу: на глубине нерка была резвая. Ближе к лесу, где рыба уже выходила на нерестовое мелководье, на песчаных отмелях сидели огромные взрослые медведи. Мать всегда уводила медвежат подальше от матерых, и все-таки Тяпиного брата ранней весной убил и съел здоровенный пятилеток. Тяпа видел теперь людей часто и не боялся, однажды пришел на плёс и сунул морду прямо в костер. Нос неприятно защипало. Едкий запах дыма не раздражал. Он нашел рыбину и съел ее. Потом люди уехали на лодке. Грохочущий шум удалялся от берега Черного озера, устья реки Буянки. Был синий вечер. Небо почернело, бахнуло громом, пошел дождь. Молодой медведь полночи до самого рассвета ловил рыбу: прыгал и нырял, шевелил белыми ушами, опустив морду в воду, выискивал пищу. К середине ночи разошлось на небе, луна осветила плёс и белоухого медведя Тяпу.
Вернувшись в Петропавловск, я скучал по сыну, писал в газету статью о Камчатке, медвежьем крае, и звонил Сороке. Хотел рассказать ему, что растет мой малыш быстро, как медвежонок на жирной нерке. Что зовут моего сына Петром, как и Сороку. Что становится Петр уже самостоятельным, маме помощник и защитник. Они гуляют в парке и уходят далеко-далеко от шумных дорог и масляных запахов. Старшая сестра подарила ему плюшевого медведя с белыми ушами, после моего рассказа о Черном озере назвали мишку Тяпой. Захлебываясь, говорю Сороке о том, какую я напишу интересную статью, ведь такие фото получились! Сорока почти не заикается по телефону. Мы попрощались. Сорока что-то еще говорил, но связь стала пропадать, и я услышал только:
— ...Я убил его. Вчера застрелил на плёсе



















Вячеслав Валерьевич Немышев родился в 1969 году. Служил мичманом на подводной лодке на Северном флоте. Работал фотокорреспондентом в ведомственной газете Министерства атомной промышленности, оператором на кабельном телевидении города Электросталь Московской области. Двадцать семь командировок на Северный Кавказ. Снял фильм "Контрабасы" (о контрактниках-саперах в Грозном) для программы "Профессия репортер". Лауреат премии журнала "Нева" (2009).