В тундре весна. Евражки просыпаются.
Тундра. Весна. Голодные евражки нападают на геологов.
К сожалению сайты художника перестали быть доступны.
.png)
Показаны сообщения с ярлыком живой мир. Показать все сообщения
Показаны сообщения с ярлыком живой мир. Показать все сообщения
«Свирепеет комар»
«Комары ночью озверели, вероятно, был пик».
* * *
1987 г. 2 августа. Синий Дол.
«Впервые за много дней сегодня показалось солнце, и как только пригрело утром, тут же возникло из «небытия» сатанинское племя комаров, а за ними мухи, мошки, жучки и жизнь тундры потекла по-прежнему».
* * *
В. Н-ко.1983 г. 26 июля. Р. Тихая.
«Комары заедают, особенно тех, кто их боится».
* * *
В. Я-пс.1986 г. 7 сентября. Р. Ракитинская — Чажма.
«Комара не сильно много, а мошка свирепая аж до жути. На ходу и то доводит до сумрака в настроении, а уж если присесть, вообще звереет хуже голодного волка…».
* * *
С. Р-ов.1994 г. 14 июля. Чажма.
«Начало массового лета кровожадных гадов (мошка, комарьё, слепни, еще чего-то, ох и больно заели, спасался бегством, не помогло)».
* * *
В. Зл-ов.2002 г. 1 сентября. Долина гейзеров.
«Вечером грозовой дождик, с громом, с солнцем. Мокрец разгулялся».
* * *
Н. Ч-ин.2004 г., 22 июня. Узон.
«… но больше всего мешали работать комары, ветра не было, духотища и кровопийцы лютуют».
* * *
6 июля.
«… весь день комаров было мало, а после 1700 вся атмосфера наполнилась ими…».
* * *
2008 г. 19 июля.
«… то дождь, то морось. И мы пилим, рубим, подкармливаем хищных комаров, в которых на дороге недостатка нет. Как доноры, ежедневно сдаем определенную норму…».
* * *
25 июня. Кордон Исток.
«Вечером появились очень сердитые комары, пришло их время».
* * *
28 июля.
«… ветер умеренный, юго-восточный, комаров не было, но оводы грызли хорошо».
* * *
Л. Р-на.2009 г.18 июля. Кроноки.
«Медведь, крупный, прошел со стороны р. Татьяна к р. Ольга в облаке кровососущих насекомых».
* * *
Е. В-ов.2010 г. 30 июня. Узон.
«Откуда-то сорвались комары, по-взрослому».
* * *
2011 г. 8 августа.
«Комары и слепни второю неделю не дают спокойно жить».
* * *
С. З-от.2011 г. 19 июля. Кордон Ипуин.
«Комары атакуют повсюду! Невозможно работать!»
* * *
М. Л-ов.
2011 г. 7 августа. Семячикский лиман. «Свирепеет комар».
Выписки из полевых дневников старшего научного сотрудника заповедника, териолога Александра Никанорова.
«Наиболее многочисленны комары рода Aedes, на Камчатке он представлен 18 видами. Это довольно крупные насекомые 5–7 миллиметров в длину. Другой род комаров-кровососов, обитающих на Камчатке — Culiseta, он насчитывает 2 вида. Питаются кровью только самки, для созревания яиц им требуется 2–3 раза насытиться и переварить кровь. Для развития личинок достаточно небольшого водоема глубиной не менее 15см. Комары активны до конца сезона, особенно много их в долине реки Камчатка, кальдере вулкана Узон, на Кроноцко-Богачёвских тундрах, в районе Кроноцкого озера. Отмечу, что самое безопасное место для людей — Долина гейзеров, там комаров сравнительно мало. В середине лета к комарам подключаются слепни — их на Камчатке 16 видов: 2 вида златоглазиков (Chrysops), остальные — собственно слепни (Hybomitra), наиболее обычный из них слепень Арпада и слепень сибирский Лундбека. Слепни также как и комары питаются кровью людей и животных, но летают только в жаркую, солнечную погоду. Кстати в народе некоторые виды слепней называют оводами, но оводы на людей не нападают, а у нас живут только носоглоточный и подкожный оводы, от них мучаются олени. В конце июля появляется мошка — не менее 15 видов. Самый злостный из них — мошка Холодковского (Gnus cholodkovskii) — этот кровосос распространён по всей Сибири и Дальнему Востоку. Личинки насекомых живут в ручьях и небольших речках и являются показателем чистоты воды. Если во время развития личинка получила достаточно питательных веществ, то после метаморфозы у неё отпадает необходимость питаться кровью. Мокрецы на Камчатке представлены 5 видами одного рода Culicoides, их личинки — обитатели водной и полуводной среды. Самки активны короткое время — с конца августа по сентябрь. Наиболее многочисленный и злостный кровосос — мокрец жгучий»
старший научный сотрудник ФГБУ «Кроноцкий государственный заповедник», энтомолог Людмила Лобкова.
рассвет
.png)
Медведь
© Леонид Новожилов
Сестра ловко выскользнула из-под него и снова помчалась в гору. Он бросился вдогонку, напрягая все силы…
Дергающейся лапой, преуменьшено имитирующей движения, видимые во сне, медведь задел свою морду и очнулся. Не выходя из дремы окончательно и не открывая глаз, он напряг слух и потянул носом воздух. Все было спокойно: привычная тишина окружала берлогу, никаких опасных запахов не поступало через небольшое отверстие в низком своде его укрытия. Медведь полизал пересохшие, потрескавшиеся за зиму подошвы лап и снова забылся.
Это был матерый десятилетний самец, но во сне он чаще всего видел себя медвежонком. Ему снились разные забавы и игры с сестрой, брусничные поляны, заросли сладкой малины, сцены рыбалки. В этих снах всегда, явно или незримо, присутствовала мать - мудрая и всемогущая защитница, и от этого они были наполнены бесконечным ощущением покоя и безопасности.
Мягкий мамин живот, дающий тепло и сладкое молоко – первое, что узнал медведь в своей жизни. Спустя месяц после рождения у него прорезались глаза, и он смог увидеть в сумраке берлоги не только материнский живот, но и ее большие лапы, ее огромную морду с добрыми глазами и ласковым языком. Рядом крутилась беспокойная сестренка. Вверху, над головой матери, светилась дыра, через которую снаружи проникал свежий воздух, неся разнообразные запахи.
Медведица сразу повела медвежат в редколесье, туда, где снег сошел уже почти полностью, где можно было питаться остатками прошлогоднего урожая кедрового стланика, а главное – имелась возможность передвигаться, не оставляя следов. Она знала, что в это время из селений, расположенных по берегам большой реки, приходят на медвежьи территории опасные люди, выслеживающие проснувшихся медведей по следам на снегу и несущие им смерть.
Первое время после выхода из берлоги – самое голодное. Прошлогодних орехов и ягод удавалось найти не так уж много. Чтобы прокормить себя и медвежат, медведице приходилось выкапывать из едва оттаявшей земли съедобные корни растений, разрывать норы грызунов в поисках их самих и их запасов. Порой, чтобы обнаружить очередной достаточно прогретый солнцем кормовой склон, она покрывала в день не один десяток километров. С наступлением сумерек медведица находила укромное место и устраивалась на ночь. Уставшие медвежата приваливались к ее животу, ища сосцы, и засыпали во время кормления.
В мае стало легче: на альпийских лугах появилась свежая сочная трава, кустарники покрылись молодой листвой, которая тоже годилась в пищу. Позже, когда лес в долине и предгорьях полностью освободился от снега, а листва берез, осин и тополей уже могла укрывать ее и медвежат от опасных людей, медведица вернулась в окрестности берлоги, чтобы лакомиться черемшой и первыми ягодами.
Иногда в лес заходили люди, которые, как знала медведица, не представляют угрозы ни ей, ни ее детишкам. В гамме запахов, исходящих от этих людей, медведица не улавливала те особые пугающие запахи, которые всегда сопровождают охотников – запах пороха и запах смазочного масла. Группы этих незлых людей в отличие от крадущихся охотничьих отрядов были шумны и многоголосы, и медведица задолго до их приближения могла определить направление их движения и увести медвежат в сторону. На тропах и стоянках людей порой обнаруживались остатки их еды. Медвежатам особенно нравилось вылизывать банки из-под сладкого сгущенного молока.
В середине лета медведица повела медвежат к большой реке. Здесь медвежата впервые увидели своих сородичей. Некоторые медведи были гораздо больше их матери, просто великаны. Каждый занимал у реки свой участок и грозным рычанием давал понять медведице, что ей и ее детишкам здесь делать нечего и лучше уйти по добру, по здорову.
Когда, спустя несколько секунд, медведица вынула голову из воды, в ее пасти бился странный серебряный зверь без лап. Медведица вернулась к медвежатам и бросила бьющегося зверя к их ногам. Из прокушенного тела зверя текла кровь. Более сообразительная сестра бросилась на зверя и прижала его лапами к береговой гальке. Зверь неожиданно взмахнул мощным хвостом и ударил сестру по морде. Сестра испуганно взвизгнула и кинулась под защиту матери. Воспользовавшись этим, серебряный зверь поскакал к воде. И тут маленький медведь совершил первый в своей жизни мужественный поступок: он бросился на зверя, схватил его зубами за голову и одновременно всем телом навалился на его опасный хвост. Вкусная кровь заполнила пасть медвежонка. Медвежонок сильнее сжал челюсти, голова зверя хрустнула, и он перестал биться. Подошла мать, одобрительно урча. Гордый медвежонок торжествующе хрипел, не отпуская голову зверя. Сестра проскользнула меж ног матери, вцепилась зубами в поверженного зверя, деловито стала выедать его спину…
Весь остаток лета медведица и медвежата провели около реки, питаясь рыбой. С наступлением осени в долине начала поспевать голубица, за ней - клюква, и медвежья диета стала более разнообразной. Прошло еще немного времени, и медведица покинула долину. Большая рыба ушла из реки, зато в предгорьях, на каменистых склонах, заалели брусничные россыпи, а ветви кедрового стланика поникли под тяжестью щедрого урожая орехов.
К заморозкам и медведица, и медвежата накопили достаточно жира, чтобы спокойно встретить зиму. Они опять спустились в лес, в ельник, знакомый медведице с детства. Там она нашла оставленную весной берлогу, устроенную под вздыбленными корнями большой, наполовину поваленной ели. Логово, в том виде, в каком его обнаружили медведи после полугодичного отсутствия, не годилось к зимовке.
Первым делом медведица освободила его от влажной листвы и разного прелого лесного мусора. Затем она несколько углубила и расширила берлогу, ведь медвежата так выросли, что теперь для троих берлога прежних размеров была бы тесна. Стараясь не уходить далеко от берлоги, медведица надрала корья с поваленного сухостоя и застелила им в несколько слоев дно логова. Сухой мох с ближайшего болотца послужил в качестве дополнительной мягкой подстилки. Медвежата помогали матери, принимая это за новую игру. Завершив внутреннее убранство, медведица приступила к наружным работам. Корягами и еловым лапником она плотно завалила логово, оставив только узкое отверстие для входа.
Злые люди убили мать и сестру следующим летом во время рыбалки. Лодка с заглушенным мотором сплавлялась по реке с подветренной стороны, и когда она вышла из-за лесистого мыса, медведица заметила ее слишком поздно. Она рявкнула предостерегающе и бросилась к медвежатам, выгоняя их из воды. Они устремились к тропе, пробитой в густом прибрежном кустарнике. Медведица задержалась, давая медвежатам возможность скрыться первыми, закрывая их собой. С лодки грянул залп, и медведица упала, издав мучительный рев. Снова громыхнуло, сестренка споткнулась на бегу и поползла, перебирая передними лапами. Новый залп – она уткнулась мордой в траву и затихла…
Испуганный насмерть медвежонок мчался прочь от страшного места. Он не выбирал дороги, ноги сами привели медвежонка к родной берлоге. Забившись в угол, он провел в ней безвылазно три дня, ожидая прихода матери и сестры. Наконец голод выгнал его наружу. Пересилив страх, поминутно останавливаясь и прислушиваясь, он вернулся к реке. На том месте, где он оставил мать и сестру, галдела стая черных птиц, растаскивая клочки протухающего мяса.
Для молодого медведя наступили трудные времена. С места, где он рыбачил с матерью и сестрой, его прогнал старый самец, бродивший до этого неприкаянно около реки. Медвежонку приходилось днем прятаться в прибрежных кустах. Ночью он выходил к реке и подбирал на берегу объедки старика.
Ему повезло, что никто из медведей не занял осенью территорию его матери, и он смог и эту зиму провести в родной берлоге. А еще через год он вырос уже настолько, что взрослые медведи, живущие по соседству, и молодые медведи, ищущие для себя свободные угодья, заметив на стволах пограничных деревьев сделанные им высокие метки, предпочитали ретироваться.
Прошло еще несколько лет, и во всей округе не стало ему равных по размеру и весу. Когда в сезон рыбалки медведь выходил к реке, то мог занимать теперь любое приглянувшееся место. Другие медведи спешили удалиться, признавая его превосходство. В брачные периоды ни один самец не осмеливался приблизиться к нему и к избранной им самке.
Медведь, причмокивая от удовольствия, принялся есть сочную ягоду, но, оказывается, самка привела его не за этим – она звала его дальше. Посередине поляны стояло сухое, расщепленное на несколько плах дерево, обломанное на такой высоте, что медведица, поднявшаяся на задние лапы, стала с ним вровень. Посмотрев на подошедшего медведя, самка оттянула лапой одну из плах и отпустила ее. И плаха завибрировала, запела низким гудом, переливчато меняющим свою окраску. Медведь замер, словно зачарованный. Самка оттянула и отпустила вторую, более тонкую, плаху. Эта плаха тоже запела, и ее высокий голос соединился с низким голосом первой, образуя совершенно новый музыкальный звук, который странным образом наполнил медведя чувством сладкой муки…
Эта осень случилась неурожайной на орехи и ягоды. В предгорьях уже лежал снег, а медведь все бродил по склонам, поросшим стлаником, выискивая редкие в этом году шишки. В конце концов, он залег на полмесяца позже обычного и не в своем родном ельнике, а здесь же, среди зарослей стланика, устроив наскоро берлогу в сухом логе глухого оврага.
Жизнь и смерть белоухого медведя Тяпы
Тяпа родился два года назад на склоне Ольховой сопки в уютной берлоге, где было темно и тепло. Глаза Тяпы ничего не видели, он только чуял мать, тыкался носом в ее мокрый пахучий живот.
Вокруг берлоги — по склону, распадку — рос ольховый стланник, среди которого с ревом и рыком носились лайки. В позднюю осень, когда медведица забиралась в берлогу, ее выследили собаки охотника Сороки. Промысловик Петр Сорока за тридцать лет жизни в лесу убил много медведей. Его собаки были из волчьей породы. Они рвались в пещеру, где устраивалась на зимнюю ночевку круглобокая медведица. Медведица страшно заревела и махнула лапой. Завизжала собака. Кровь осталась на снегу. Смеркалось. Охотник и собаки ушли, оставив в покое беременную злую медведицу.
Сорока рассказал мне эту историю, показал шрам на морде здоровенного пса. Другие собаки с такими же драными мордами и закрученными хвостами ждали своей очереди поласкаться с хозяином. Сорока потрепал одного, крупного с бандитской мордой.
— Конак! Пьет водку. Не закусывает, — и тягуче прокричал: — Во-олки!
Августовские комары висели роем, черным зудящим облаком. Сорока не обращает на комаров вниманье. Один впился ему в веко.
—Это опасный медведь, — моргнув, сказал Сорока. — Тот самый — один из тысячи. Он может напасть. Эт-тта самое, наверняка нападет когда-нибудь.
Сорока выпивал и становился разговорчивым, был добрее домашней лабрадорихи Ильзы. Ильзу выпускали из домика, побегать она не успевала — лайки презирали избалованную неповоротливую Ильзу. Выпимши, Сорока сильно заикался. Злился. Говорил, что деньги — это мусор, лабрадориху снисходительно называл Гильзой.
Малыш родился за неделю до Нового года.
Когда семья первый раз выбралась на весеннее солнце, Тяпа понял, что у него есть два брата. На берегу озера было ветрено. Тяпа узнавал новые запахи, лез за матерью в воду, фыркал и кряхтел. Солнце садилось за острые вершины хребта. На Черном озере поднялась волна, у Тяпы громко загудело в ушах. По волнам прыгала лодка с людьми. Медведица встала на задние лапы, повела носом. Люди приближались.
— Смотрите, на берегу медведица с медвежатами, — сказал человек с фотокамерой и стал нацеливаться объективом.
— Эт-тта самое, они уйдут. Испугаются. Почуют нас.
Московский фотограф хотел снимать медведей вблизи.
— Поехали!
Лодка двигалась вдоль берега, мотор ревел. Медведи почти сразу ушли. Москвич погрустнел. Мотор выключили, лодка плыла к берегу по инерции. Проводник Петр Сорока делово объяснил:
— Медведи плохо видят, поэтому хорошо слышат и чуют. Они сразу уходят от людей. Это нормальное поведение дикого зверя...
— Медвежонок остался.
— Что? Это топляк. Дерево, — Сорока махнул рукой.
— Да нет, — фотограф указывает на берег. — Вон он сидит. Давай, давай ближе!
Тяпа почти ушел за матерью, но вдруг остановился на границе открытого берега и таких знакомых зарослей ольхового молодняка. Там впереди мать и братья, сопя, пробирались в глубь леса. Сила природного разума — животный инстинкт гнал медвежью семью прочь от человека и его запахов. Но как это бывает, один раз из тысячи, любопытство вдруг пересилило страх: медвежонок Тяпа остановился, повернулся, сделал несколько шагов к озеру и сел на песчаную отмель. Лодка ткнулась носом в берег. Человек вышел, стал приближаться к медвежонку. Тяпа внюхивался в металлические, масляные, сладко-приторные запахи людей. Они почему- то не пугали его. Человек приблизил к его носу фотоаппарат, пощелкал, потом протянул руку и погладил по голове, потрепал за ухом. Тяпе сначала понравилось. Но вдруг голоса людей стали громче, в них появились тревожные нотки. Медвежонок попятился, покатился назад в колючие стланиковые заросли, вскочил на лапы и побежал сломя голову на запах семьи и мокрого весеннего леса.
— Уходи оттуда! — кричал Сорока. — Не надо так. Она вернется в любую секунду.
Сорока вскинул ружье, снял с предохранителя. Нацелился в бело-серый прозрачный лес. Медвежонок, испугавшись крика, смешно отпрыгнул и косолапо побежал в кусты. Скоро пропал из виду. Москвич с сожалением хмыкнул и залез обратно в лодку.
— Так не надо, эт-тта самое, с матухой шутки шутить не стоит.
— Тяпа.
— Что? — Сорока по-настоящему разозлился. Этот заезжий московский фотограф рассердил охотника своей глупостью и дилетантством. — Вы, эт-тта самое, пожалуйста, слушайте, что я говорю. А то забирайте деньги, и, эта... до свидания.
Мужчина с фотоаппаратом выглядел обычно, традиционно для людей своего круга и образа жизни — такие люди идут в разные страны — леса, озера, горы — рискуют, подвергают жизнь опасности, чтобы сделать дорогой снимок.
— Конечно, простите, — человек с фотоаппаратом выглядел рассеянно. — Тяпа... Дочери, когда она была ребенком, подарил плюшевого медведя. Назвала Тяпой. Один в один. И уши, главное, такие же.
Мой сын родился в канун Нового года.
Теперь ему два. Через некоторое время сын узнал, что у него есть старшая сестра. Мы гуляли вместе по заснеженному парку. Было безветренно, светило яркое солнце. Малыш, научившись теперь ходить, мерил снежные сугробы новыми валенками. Я держал сына за руку и строго говорил ему, что по дороге, где ездят машины, ходить опасно. Мы уходили вместе с моей семьей в лес, все дальше и дальше от дыма и масляных запахов городской улицы. Я был из таких же людей, как тот фотограф, про которого мне рассказал охотник Петр Сорока. Мне надоела московская суета, и я перебрался жить на Камчатку, где встретил разных людей и зверей. Сорока был моим проводником в мир диких камчатских медведей.
До Черного озера из Петропавловска я добирался часов пятнадцать. Это глухие места, севернее Усть-Камчатска где-то километров на сто. Озеро как бы в чаше, вулканической кальдере. В него втекают ледяные речки, в которых нерестится лосось. Медведи стремятся к речкам, идут туда, где есть пища. Пока нерестится рыба, медведи рядом с рекой. Заканчивается нерест, и мишаки уходят в глубь леса на ягодное пастбище. Медведи усердно пасутся на ягодных болотах и полянах, наедают жир для зимней спячки.
Встречал меня Петр Сорока, старый охотник, ворчун и пьяница. Его дом стоит в лесу, вокруг дома — поляны с высаженными цветами, хмельными галереями, огуречной грядкой под парником и высоким диким травником с комариными тучами. На крыше сарая пчелиные ульи. Зима была холодная, десять пчелиных семей погибли. Сорока сожалеючи кивает. Сорока живет один, женщины не уживаются с ним.
— Эт-тта самое, она хочет, чтоб я уехал в город. А собаки?
Шесть охотничьих лаек в хозяйстве у Сороки. Еще лабрадор Ильза, отданная дочерью на летние каникулы.
— У Гильзы течка, — говорит Сорока. — Псы дерутся.
Сорока хватает ладную собаку с волчьим окрасом и хвостом-кренделем, начинает тискать ее за морду. Это Тайга, мать всей своры. Тайга валит глупую Ильзу и грозно рычит над ней. Великан Конак смиренно ждет, когда суровая мать оттаскает его зубами за морду и рыкнет в ухо. Мордастый Хорт тявкает и прячется под крыльцом: его обижают остальные собаки, как мальчика-толстяка или неловкого солдата. Рексик нашелся зимой в лесу за сотню километров от человеческого жилья. Сорока думает, что Рексик послан небом, считает его собачьим ангелом-хранителем. Отца своры, мужа Тайги, месяц назад убила старая медведица. Сорока застрелил медведицу, когда она, встав на задние лапы, пошла в атаку.
Мы причаливаем к берегу на моторке. Собаки встречают: по морду стоят в воде, поскуливают от нетерпения. Черно-белый здоровяк Конак вскидывается и лапами ложится на плечи хозяину. Сорока негромко ругается, привязывает лодку к ольховой стволине.
— Волки, волки! Эт-тта самое, волки!
Нагрузившись вещами и аппаратурой, идем по тропинке от берега к дому и постройкам. Хлюпает вода под настилом, досками — будто по болотной гати идешь. Пересекают наш курс одна за другой тропы.
— Эт-тта самое, медвежьи.
Становится не по себе, волосы шевелятся. С озера ветерок. Собаки сопровождают. Если почуют медведя, зальются особенным азартным лаем. В домике мы садимся за стол и, пожевав немного карасей с икрой, выпив водки, сразу и приступаем к беседам.
— Меня ж чуть не съели. Эт-тта самое, на болоте.
Тайге позволено лежать в домике посреди комнаты, ее морда изрезана черными боевыми шрамами. Расчехленное ружье стоит возле шкафа. Рация на широком письменном столе. Бумаги с записями и печатями. Приподнимается комариная сетка на двери, наполовину вваливается громила Конак.
— Пшел!! Взял моду... Я оставил лодку на берегу, отправился посмотреть, много ли ягоды. Наливки я люблю, ягодные настойки. Выпьем?.. Закуси... Эт-тта самое, поднимаю голову, а он прямо на меня смотрит, из кустов вышел. Идет на меня. Ружье я оставил в лодке, зажег фальшфеер, а мишак не боится. Тогда я, пересилив страх, сделал пару шагов в его сторону, тычу в морду огнем. Мишак остановился. Большой? Ну да, матерый был, лет пяти. Эт-тта самое, лапы! Такая лапа лошади хребет ломает. Я успел залезть на дерево. Стволина хлипкая, качается. Медведь сел на жопу и сидит. Я ему бросил шапку, он ее разодрал зубами и когтями. Тут я представил, эт-тта самое, как он меня будет рвать... Конак, выпьешь? Пшел! Лезет в дом, — с наигранным негодованием ворчал на собаку Сорока.
За окном стемнело. Красная луна повисла над хребтом. Мы разговариваем под клюквенную настойку, луна побелела и висит уже на траверзе Кассиопеи. Ночь — самая медвежья пора; где-то там по отмелям ходят огромные медведи, ловят лосося, и никто никогда не узнает об их жизни, настоящей жизни.
Утром мы погрузились в моторку и поплыли через озеро, километров за восемь, к речке Буянке. Ткнулись в песок у самого устья. Сорока вытянул лодку на берег. Привязывать было не к чему: широкая мелкого гравия лайда метров сто тянулась от плёеса до леска, за леском вставали тяжелые стволы большого леса. Медведей мы увидели сразу, они резвились на излучине под тяжелыми ольховыми кронами. Глубина в речке — человеку до пояса не доходит. Мишаки, как детвора, прыгали, ныряли. Это мне так показалось с первого раза, что дуркуют. Медведи ловили рыбу.
На плёсе рос куст. Я спрятался за куст, если так можно было это назвать, присел и стал ждать. Ждал, ждал. Лег на рюкзак. Осмотрюсь и лягу. Подремлю и посмотрю. Полчаса прошло. Подумал о материнстве: ехали на лодке, был совсем синий вечер, утки по сумеркам выводили утят на прогулку. Моторка резала воду, мелюзга разбегалась, хлопоча незрелыми крылышками. Мать-утка же взлетала и долго летела перед носом лодки, как бы уводя опасность от своего выводка. Наверное, каждая мать на этой земле, не задумываясь, отдала бы жизнь за свое дитя. Вот и главный закон природы вырисовывался. Я парил вместе с утками, философствовал, сладко дремал... Громкий всплеск заставил меня присесть. "Вот это лосось!" — подумал машинально. Из реки на меня смотрел медведь, он замер метрах в десяти. С перепугу я схватился за фотоаппарат и стал смотреть в видоискатель, — через оптику медведь казался не таким реальным. Медведь выпрыгнул из речки и понесся, отмахивая всеми четырьмя лапами, на фотокадрах смешно зависал в воздухе. Я успел заметить, что уши у медведя белые, смешно-белые.
— Ну, привет, медвед, — смог выдавить я и стал нервно подхихикивать. Это означало, что долгожданная встреча состоялась. Хм, а медвежья болезнь? Следов медвежьего помета не было, зато у меня громко заурчало в кишечнике: "Огурцы. Надо же, у Сороки вызревают огурцы".
Белоухий появился слева из-за косы.
Теперь я был предельно внимателен, хотя сонливость не проходила. Но я, как дисциплинированный солдат, нес свою вахту. Медведь медленно брел по лайде, низко, как обычно ходят медведи, опустив голову. Чайки вскинулись с причудливо вросшего в берег, отшлифованного водой до белизны древесного корня, стали недовольно летать. Белоухий переступил через корень-топляк. Остановился. Метров тридцать. Стал принюхиваться, водить носом влево, вправо. Потом поднялся на задние лапы. Береговая линия причудливой синусоидой тянулась к медведю. Щелк. Я сделал снимок. "Все, Белоухий, уходи. Получился кадр!" Медведь не уходил. Сорока с ружьем оставался у лодки. На этот раз страха не было ни у меня, ни у медведя. Белоухий стал осторожно обходить выбранную мною позицию. Он поднялся на взгорок, я почти лег на гравий — проецировал его ушастую голову, отороченную контровым светом, на ровно-синий склон сопки. Белоухий еще немного подождал и вдруг, развернувшись на сто восемьдесят градусов, припустился бежать в лесок, засверкали в прямом смысле его пятки.
"Любовь — это не сиюминутное желание, а трепетное неоспоримое чувство преданности, беззаветной верности и великодушия на долгие годы". Так я записал в своем дневнике. Когда мы возвращались домой к собакам и огуречным грядкам, небо ожило. Небо оживает к вечеру, это зависит от ветра, влажности и времени года. В августе все реже туманы, чаще контрастные закатные пейзажи. Кровавое облако, синяя даль и черный профиль горного хребта. Любовь приходит на закате. Очарованным странником плыву я по волнам, задумчиво улыбаюсь, сжимаю ниткой губы. На редкость получается идиотское выражение лица. В детстве у меня были звери: заяц, медведь и т. д. Медведь был большой, он всех защищал от ночных теней и таинственных шорохов.
— Так и подумал, эт-тта самое, что станет меня рвать, — продолжил вечером свой рассказ Петр Сорока. Отгрохотав тарелку икры, Сорока залил ее тузлуком, помешал, пока икринки не отвердели, стали тонуть, он рассол слил и бросил икру в дуршлаг сливаться.
— Спустился я с дерева и пошел, отошел метров на двадцать, обернулся, медведь снова появился из кустов. Эт-тта самое, путь к дереву был отрезан. Испуга больше не было, только во рту пересохло...
На улице залаяли собаки. Залаяли азартно, сурово, на низких нотах.
— Мишака погнали. Медвежатники, — с гордостью ответил Сорока и стал рассказывать дальше: — Думал я, эт-тта самое, как я буду кричать, когда медведь догонит и станет меня рвать. А иду медленно, не оборачиваюсь. Двести метров продирался через кусты. Дошел. Вот и берег, и лодка моя. Обернулся тогда — медведя нет.
Следующим утром снова отправились на Буянку, на плёсе разложили костер, я наловил красной нерки, раскидал по берегу. Сорока молча чистил картошку. Мною овладел азарт, о любви не думалось, знакомый пейзаж черноозерского плёса настраивал меня на веселое приключение. Белоухий скоро появился: шел по берегу, угрюмо качая головой, переставлял лапы, шел мягко, беззвучно. Удивительно быстро ходят медведи: не успеешь моргнуть глазом, а он уже прошел метров сто; бегают еще быстрее: взрослый медведь догоняет лошадь. Медведи — странники. Отмахать пятьсот-шестьсот километров для медведя — детская прогулка. Он не большой был, этот Белоухий. Я так прозвал его за белые уши. Цирковой медведь. Он был бы любимцем публики — катался бы на велосипеде, веселил детвору. Мне рассказывал один приятель, что в детстве, когда он жил в центре старого Петропавловска, в их доме обитал медедь. Медведь принадлежал подполковнику Самвделишному, командиру полка связи. Самвделишный вырастил медвежонка, гулял с ним на поводке. Мой приятель забирался на будку, где жил медведь, и, когда тот выходил наружу, прыгал ему на холку. И катался. Медведь валился на бок и смешно дергал лапами. Когда медведь вырос и стал задирать соседских собак, его отвели в лес и застрелили.
Белоухий приближался. Я думал о том, что медведь запросто может переломать хребет лошади или корове. Снимал без остановки. Щелк, щелк, щелк. Белоухий дошел до рыбины, лежащей метрах в пяти от костровища, понюхал. Аккуратно взял ее зубами и стал рвать, с треском сдирая с нерки красную шкуру. Треск стоял у меня в ушах. Сорока не подавал голоса, занимался ухой, не обращал на медведя никакого внимания. Ружье, как обычно, лежало в лодке, это мне больше всего и не нравилось.
За баней шла тропинка к ледяному ключу, там Сорока набирал воду. В ключи приходила нереститься нерка. Повадился рыбачить медведь. Каждый раз, когда нужно было идти за водой, я брал ведро и громко по нему колотил, выкрикивал при этом: "Медведь, уходи, уходи на...!" Внутри при этом все холодело, Через пару дней холодок прошел. Скоро отнерестилась нерка, ушел и медведь. Дорога в туалет была вдоль дикого высокотравья, я старался не смотреть в сторону широких троп и характерно примятых шаломайников.
Весь день мы ждали Белоухого. Он приходил то с одной стороны плёса, то с другой, все ближе и ближе, все уверенней был его шаг. Медведь оттопыривал нижнюю губу, косился на нас. Мы держали лодку наготове, стояли в воде по колено, в случае нападения готовились столкнуть лодку на стремнину и, защитившись от медведя носовой металлической частью моторки, уплыть. Медведь и не думал нападать: он заглянул в котел, который мы оставили в виде эксперимента специально для него, понюхал, но остатки вареной рыбы есть не стал. Как обычно, забрал свежевыловленную рыбину и не спеша, виляя толстым задом и громоздясь по песчаным уступам плёса, пошел к леску. Белоухий часа полтора отдыхал и снова возвращался за своей порцией. Много хороших снимков я сделал. Сорока был всегда где-то рядом, и обманчивое чувство безопасности успокаивало меня: "Даже если медведь и кинется, мы успеем уплыть", — думал я. Азарт и адреналин. Да уж. Другие медведи близко не подходили — почуяв людей и дым костра, разворачивались и быстро уходили в лес.
С каждым новым днем наших натуралистичных съемок Сорока становился все угрюмее. Долго возился с пчелами, ворчал, жаловался на холодные зимы. По вечерам пил и с какой-то ненавистью и раздражением рассказывал про заезжавших к нему туристов и фотографов, что лучше бы их вовсе и не видеть. Лучше бы они не приезжали никогда в его лес на Черное озеро, где прожил свои лучшие тридцать лет жизни он, инженер по образованию, охотник Петр Сорока. Однажды подозвал к себе Конака, налил ему в рот водки. Гигант Конак истек слюной, поджал хвост и спрятался под крыльцо, послышался обиженный рык толстяка Хорта.
— Прилетел-то со своим личным охотником. Абслу-уга! Специ-илисты, эт-тта самое! — Сорока заикался сильнее, когда нервничал. — Они думают, что медведям все равно. А медведям не все равно. Нечего их трогать вообще. Свой вертолет! Эт- тта самое, зачем медвежат трогать. Ничего хорошего в этом нет. Испортится зверь, эт-тта самое, испортится. Тя-апа, е твою ма...
Я почти ничего не понял из отрывистого рассказа Сороки, тем более он заикался, то и дело наливал и выпивал. Поймал Рексика и влил ему рюмку. Рексик часто задышал, высунул язык, широко открыл пасть. Со словами "на закуси" Сорока вывалил ему на зубы ложку икры.
— Это опасный медведь. У него развился ген небоязни человека, я это так называю. Эт-тта самое, он когда-нибудь обязательно нападет. Потом пишут, что медведи убивают людей. Вот так и убивают. Жил себе, жил в лесу и, эт-тта самое, вдруг напал. Все от человека, вся дрянь на земле от него. Выпьем?
Тайга все время лежала на своем месте в комнате у печки. Подняла голову, внимательно поводила ушами, серьезным взглядом окинула комнату. Мельком на меня. Потом долго не моргая смотрела на хозяина.
Тяпа был уже не пестун; один из братьев ушел от матери, а Тяпа все ходил за ней.
Медведица гнала назойливого двухлетка.
Однажды снова запахло едко-масляным, и громкий резкий звук-выстрел заставил Тяпу бежать сквозь шаломайники и скрученные стланики не останавливаясь и не оборачиваясь. Он стал самостоятельным подростком, больше никогда не встречал свою мать. У него вытянулась морда и стали расти лапы и загривок. Тяпа ловил рыбу, быстро набирал в весе, раздался в животе. Ему достался участок реки у самого плёса. Там было непросто поймать рыбу: на глубине нерка была резвая. Ближе к лесу, где рыба уже выходила на нерестовое мелководье, на песчаных отмелях сидели огромные взрослые медведи. Мать всегда уводила медвежат подальше от матерых, и все-таки Тяпиного брата ранней весной убил и съел здоровенный пятилеток. Тяпа видел теперь людей часто и не боялся, однажды пришел на плёс и сунул морду прямо в костер. Нос неприятно защипало. Едкий запах дыма не раздражал. Он нашел рыбину и съел ее. Потом люди уехали на лодке. Грохочущий шум удалялся от берега Черного озера, устья реки Буянки. Был синий вечер. Небо почернело, бахнуло громом, пошел дождь. Молодой медведь полночи до самого рассвета ловил рыбу: прыгал и нырял, шевелил белыми ушами, опустив морду в воду, выискивал пищу. К середине ночи разошлось на небе, луна осветила плёс и белоухого медведя Тяпу.
Вернувшись в Петропавловск, я скучал по сыну, писал в газету статью о Камчатке, медвежьем крае, и звонил Сороке. Хотел рассказать ему, что растет мой малыш быстро, как медвежонок на жирной нерке. Что зовут моего сына Петром, как и Сороку. Что становится Петр уже самостоятельным, маме помощник и защитник. Они гуляют в парке и уходят далеко-далеко от шумных дорог и масляных запахов. Старшая сестра подарила ему плюшевого медведя с белыми ушами, после моего рассказа о Черном озере назвали мишку Тяпой. Захлебываясь, говорю Сороке о том, какую я напишу интересную статью, ведь такие фото получились! Сорока почти не заикается по телефону. Мы попрощались. Сорока что-то еще говорил, но связь стала пропадать, и я услышал только:
— ...Я убил его. Вчера застрелил на плёсе
Вячеслав Валерьевич Немышев родился в 1969 году. Служил мичманом на подводной лодке на Северном флоте. Работал фотокорреспондентом в ведомственной газете Министерства атомной промышленности, оператором на кабельном телевидении города Электросталь Московской области. Двадцать семь командировок на Северный Кавказ. Снял фильм "Контрабасы" (о контрактниках-саперах в Грозном) для программы "Профессия репортер". Лауреат премии журнала "Нева" (2009).
Ярлыки:
Вячеслав Немышев,
живой мир,
литература,
медвежье царство,
фото,
фото-истории
Подписаться на:
Сообщения (Atom)