Камчатская ординарная зимняя почта
Любезности господина Дитмара мы обязаны сообщеньем
относительно возможности хлебопашества на Камчатке.
Повсюду на Камчатке население придерживается
одного и того же основательного мнения,
и, конечно, не без причины
жалуясь на продолжительные снежные зимы,
весьма короткое лето
и месяц август, который можно назвать осенним,
а именно, что без дождей пепла с вулканов
нельзя ждать урожая.
Никакого бреда.
Снег, посыпанный пеплом, обладая меньшим,
как сказали бы мы теперь, альбедо,
раньше стаивает. Соответственно –
можно раньше закончить вспашку и сев,
а зерно, будь здоров,
поспеет еще до скорых здесь холодов.
Так что будущее здесь, в довершенье всего, большая
достопримечательность. И потому-то –
если и наступает,
то не в виде большого камчатского бунта,
не как вторник или четверг...
но как темный, вполне сформированный,
вулканический столб дыма и пара,
напоминающий известную форму
пинии, точней – мухомора, если иметь в виду
полуостровную флору,
или как целых три, на серебряном поле,
заостренных действующих вулкана –
новый, утвержденный Императором герб.
Добель, Киттлиц, Эрман и вспоминающий Дитмар
Всех путешествовавших по Камчатке можно причислить
также и к контингенту странствующих (лососевых) рыб.
И хотя бы по той лишь причине, что, раз открыв
для себя Камчатку, тянет туда вернуться.
Будто, и в самом деле, каждый из них взлелеян
ее природой. Добель, Киттлиц, но больше – Эрман.
Не говоря уже
о происходящей с ними впоследствии перемене.
Ибо, если не знать о ней, никто, похоже,
не примет их за один и тот же
вид: в конце своей жизни они хиреют,
кожа мшится коростой, носы у них, как у кижуча и чавычи,
скукоживаются крючком, зубы,
если вообще остаются,
вырастают большие, по-осеннему изменившийся цвет –
еще одна переменная анатомической суммы.
Словом, они становятся безобразными, как старик.
Как лет тридцать спустя в Лифляндии, в краю голубей и риг,
вспоминающий Дитмар. Наподобье горбуши,
он старается вывести неуклюже
пером... опадающие кавычки.
Иные из странностей Путешествия
по северным берегам Сибири
и по Ледовитому морю
Человек-секстан
Зимою Ледовитое море не то что похоже –
представляет вид северных берегов Сибири.
Путешествие по которым, оно же –
по Ледовитому морю.
Сверх того – под начальством флота лейтенанта
Врангеля. Вместо шлюпа – собачья нарта.
Сегодняшний путь подобен вчерашнему,
движенье – скитанью.
Сковывающий все кругом ледяной покров.
И холод.
И он есть возможность заняться приведением берегов
в точнейшие их пределы, примерзнув навек к секстану.
Человек-секстан замечает, уткнувшись взором
куда-то кверху, как зимний ворон,
точнее – он ощущает, как позолота
кристаллов ломает поверхность
искусственного ртутного горизонта.
Стекла и зеркала
мгновенно –
что сказал бы по этому поводу доктор Кибер? –
покрываются слоем инея: значит, тело еще дает
испарину. Зренье, однако, наоборот,
предвещает уже нечто нечеловеческое.
И становится острым, как глаз якута.
Рассказывают, что ему случается видеть,
как одна большая звезда (Юпитер)
глотает другие меньшие звезды и их выплевывает.
Но потом опять – сгущенная стужей мгла.
И свойства моря переменяются,
как необозримая голая тундра.
Штурман Козьмин
Дойдя до края материка,
осмотри так далеко, как позволят обстоятельства, берега,
на восток лежащие. Сие означает лежащие мертвой грудой.
Помни названия пройденных летом рек:
Убиенной, Пропадшей, Блудной...
Равно – о глазах. От яркого света и сильной рефракции
их занавешивай черным флером.
Соблюдай как траур. Ты ведь не зимний ворон.
Главное, что тебе в обязанность достается, –
счисление. Хоть вставляй в очки вместо стекол льдины,
рыбьи вклеивай пузыри (преимущественно – из налима),
под семьюдесятью градусами широты долгота счислима
десятью расстояниями луны от солнца.
Указателями там найдешь понятные всем кресты.*
___________
*Сие
есть задание штурману Козьмину от Врангеля,
и штурмана – самому себе,
по которому он, достигнув пределов живого творения,
обнаружил то, что могло еще там расти.
Юкагирский предел лесов
Иную
из странностей представляет осеннее время года.
Мичман Матюшкин наблюдал, что оно простирается, не суля
особенных перемен и тогда,
когда вместо крика «Земля, земля!»
со всех сторон раздается: «Лес!»
И граница леса, как ветвистое стадо оленей,
отступает дальше на юг, к Анюю.
Там, по слухам, живет на правах хозяина, куролеся,
юкагирский князек-промышленник.
На тычинах и вправду жухлого редколесья
краснеют лисицы. От огненно-рыжих до черно-бурых,
сии представляют осень во всех купюрах.
В таком у князька пересчете,
равняясь в действительности четырем
последующим, осеннее время года, как есть,
кончается сентябрем.
В отдаленнейшем этом крае оно не лучше, но и не хуже,
вообще одиночества, норовящего обезлюдить
самое себя. Хоть возьми
да развесь на сучьях дерев посреди зимы
драгоценную рухлядь.
Из писем Матюшкина к Энгельгардту
Из всего можно составить карту,
свое особое путешествиеце.
Как из писем Матюшкина к Энгельгардту.
Благо, что письма всегда дополняет еще Appendix:
с видом Иркутска, потом – Якутска,
хронологически соответствующими
и все менее похожими на искусство
зарисовкою Зашиверска, изображением Индигирки,
просто страницей с какой-то мазней
(вероятно, северное сияние)...
Словом, чем дальше на север,
тем больше кажется, что ты бредишь.
И ломаная кривая линия, каковую можно вывести
лишь вконец озябшей рукой, представляет в итоге схему
северных берегов Сибири, нечто обратное средиземью.
Не то чтобы нечем было оттаять краски,
но на третий год Appendix’ы к письмам
чуть ли не заменяют письма. Как ни читай –
начинают преобладать вообще над слогом:
как белка с лисицею, горностай
(Энгельгардт опушает им край фуражки),
как оленьи, не просоленные, однако, как следует,
по-людски,
языки..png)
Комментариев нет:
Отправить комментарий